Разве же можно в такой ситуации ещё и впрямь в чём-то критиковать и обвинять жену? Да и понимаю я, почему она так поступила. И теперь буду, если, не дай Бог, что дурное случится, корить себя. Не отвлекала, помогала, понимала… Да нет же, всё будет хорошо!

— Алексей Петрович, покиньте помещение! — в комнату ворвался вихрем Леонтьев Михаил Иванович.

Я со страхом посмотрел на молодого человека. Доверить свою жену вчерашнему выпускнику Харьковского университета?..

— Почему вы? Где иные доктора? — сказал я.

— Алексей Петрович, сколько раз я должен повторить, чтобы вы покинули помещение! — голос молодого человека был предельно решительным и настойчивым. — Я был подле вашей усадьбы, а люди ваши уже тревогу в городе бьют. Кричат, врачей зазывают. Так что я тут. И я имею свой долг. Покиньте помещение и пришлите слуг. Вода нужна, мыло…

И настолько ли он был молодым… Я, небось, старше Леонтьева года на два всего. Да, конечно, я — дело другое. Но…

— Вы станете очень богатым человеком. У вас будет своя больница. Пусть дети и жена будут здоровы!

Сказав это, я ушёл. Недалеко, конечно, но всё же здраво рассудил, что профессионалам нужно доверять. Да и нет больше врачей, никого ещё пока не привезли, кроме Леонтьева. И были в нём и уверенность, и решительность, и какой-то профессионализм, не наигранный. Для него даже не существовало моего авторитета, а была лишь пациентка-роженица. И работа. Я надеюсь, что я не ошибся.

В Рождественскую ночь в крымское село Камыш, неподалеку от которой были расквартированы французские войска, ворвалась пьяная солдатня. Местные жители уже начали было привыкать к постоянному присутствию иноземцев. Галлы были заняты строительством укреплений и переброской провианта, фуража, боеприпасов и амуниции, доставляемых в Камышовую бухту из французских портов и турецких на Средиземном море.

Посему не слишком обращали внимание на простых русских, живущих в бедных мазанках. Да и обитали в Камыше сейчас в основном бабы, ребятишки да старики. Всех мужиков забрала война. Кого — в рекруты, а кого — в обоз. Многие сами ушли вольноопределяющимися, потому как в Русский Крым пришла беда.

Православное Рождество с католическим не совпадает и для французов эта ночь не была святой. И вот кучка фуражиров где-то раздобыла хмельного зелья. Не хватило. Отправились по хатам искать добавки. Кто из них первым перешел от рыскания по хатам к грабежу и насилию — установить не удалось.

Да никто и не собирался устанавливать. Французское командование, потому что предпочитало скрыть. Да и ради чего шум поднимать? Подумаешь, покуражились солдатики, осчастливили некоторых русских баб да девок своим вниманием. Зарубили пару— тройку стариков, которые пытались защитить их. Спалили несколько развалюх. Вместе с немощными старухами и младенцами. Эка невидаль! Это же русские! Переживут. В 1812 терпели и сейчас стерпят.

Мы тоже не думали искать виноватых, отделяя агнцев от козлищ. Как говаривал Глеб Жеглов — противник воюет с оружием в руках и доказательств его вина не требует. Вот и мы не собирались ничего доказывать. Потому что намеревались отомстить. Галльские петушки, а заодно — их союзнички бритты и турки — должны знать, что злодеяния против мирного населения русские воины будут карать беспощадно.

Известие о бойне в Камыше застигло меня на пике отцовского блаженства. Лиза благополучно разрешилась от бремени, подарив мне двух прелестных двойняшек — дочь и сына. Мы назвали их — Елизавета и Алексей. Михаил Петрович, принимавший роды, уже не чаял, как отбиться от моей благодарности. Я немедленно распорядился о строительстве Храма Пресвятой Богородицы. По весне, разумеется.

Увы. Война черными провалами своих глазниц глянула на меня сквозь розовато-голубой флёр семейного счастья. Получив известие о Камышской бойне, я начал собираться в обратную дорогу, как бы мне ни хотелось остаться с женой и детишками. Супруге я не собирался говорить о причине своего спешного отъезда — зачем тревожить только что родившую женщину ужасами войны, но газеты уже раструбили о несчастье на всю Империю.

— Я все понимаю, любимый, — проговорила Лиза, которая все еще была слаба. — Поезжай. Береги себя. Помни, теперь тебя дома ждут четверо.

Расцеловав ее. Полюбовавшись напоследок на два красных сморщенных личика в кулечках. Наказав Петру Алексеевичу, как самому старшему теперь, после меня, мужчине в семье, беречь маменьку и сестренку с братиком, я отправился на станцию Екатеринославской железной дороги. Без охраны. Всю ее оставив семье. Тревожно стало. Вроде город и имение в глубоком тылу, но мне ли — солдату из будущего — не знать, как быстро порой тыловые города становятся прифронтовыми?

Я не стал уверять Лизоньку, что лично ни в чем не буду участвовать. И раньше-то такого не обещал, а сейчас… Разные мысли посещали меня, пока я трясся в неудобном деревянном вагоне до Александровска. Я понял, что до сих пор Крымская война — а по сути Нулевая Мировая — все-таки была для меня некой исторической абстракцией. Да, я видел на ней смерть — и своих и чужих, но в сердце не допускал, стремясь сохранить рассудок.

Не от жестокосердия. Просто для полководца, как бы громко сие слово ни звучало, война — это не только боль и смерть. Прежде всего — война — это задача. А для меня — человека, который изо всех сил пытается спрямить пути Русской истории — задача не только и не столько военная. Я хочу, чтобы Империя не просто победила, а вышла из войны сильнее, чем была до нее. Вдвое. Втрое сильнее.