— Слышали, конечно, Карл Васильевич, — слабым голосом осведомился император.

— Так точно, ваше императорское величество.

Николай махнул рукой, дескать, без чинов. Министр поклонился. В другой ситуации его бы обрадовал такой знак доверия от царя. Единственный в Империи, кто подписывался одним лишь именем и имел право обращаться на «ты» к кому угодно, Николай дал Нессельроде понять, что намерен говорить с ним не как с сановником, а как — с другом. Это дорогого стоило.

— Что предприняли по своему ведомству, Карл Васильевич?

— Прошу вашего дозволения, Николай Павлович, выслать из столицы всех сотрудников французского посольства. Ноту мы уже подготовили.

— Высылайте. К тому же, это в их собственных интересах… На Невском уже громят модные французские магазины… Дмитрий Гаврилович, конечно, принимает меры, но… Я понимаю своих подданных… Оленька из Штутгарта пишет, что узнав о зверствах французских солдат, велела сжечь все свои парижские платья… Наивно, конечно…

— Надеюсь, великая княжна и ее супруг находятся в полном здравии?

— Да, благодаря Бога… Однако вернемся к делам, Карл Васильевич.

— Я весь внимание, ваше величество.

— Ноты и даже возможного разрыва дипломатических отношений мало, Карл Васильевич. Считаю, что следует подготовить целый ряд мер по наказанию Французской империи, в доступных нам пределах. Я уже поручил Егору Францевичу составить записку, с предложениями по отчуждению и распродаже собственности, а также — по изъятию финансовых средств в банках империи, принадлежащих подданным Наполеона Третьего, каковые средства направить на нужды сражающейся армии, а также — на вспомоществование семьям пострадавших при резне в Камышах.

— Весьма смелый шаг, Николай Павлович, — произнес министр иностранных дел, — но, если позволите, высказать свое соображение — самодержец, полулежащий на высоко взбитых подушках, кивнул — не повлечет ли это аналогичных мер французского правительства в отношении ваших подданных, проживающих за границами Империи?

— Наверняка, повлечет, — сказал император. — Вероятно, понесет финансовые и имущественные потери и моя семья. Другой вопрос, а к чему нам, россиянам, собственность, а тем более — денежные вложения в иностранных банках? Кого мы этим поддерживаем? Не на проценты ли от наших вкладов французы, турки и англичане содержат свои армии, ныне пребывающие на нашей земле? Не пора ли нам пересмотреть свое благодушное отношение к Европе? Может, уже достаточно видеть в них учителей и образец для подражания? И не настало ли время научиться лицезреть в них врагов?

От столь длинной и страстной тирады самодержец задохнулся и принялся мучительно кашлять. В спальню императора решительно вошел его личный медик Николай Федорович Арендт, напоил своего венценосного пациента микстурой. Укоризненно посмотрел на Нессельроде. Прокашлявшись, царь несколько минут молчал, потом произнес с не меньшей убежденностью:

— Болезнь заставила меня о многом передумать… Осознание собственной бренности вообще способствует прояснению ума… И чем дольше я думаю, тем яснее вижу, что деятельность Екатеринославского помещика, генерал-майора Шабарина имеет неоценимое значение для империи… Саша писал мне из Крыма, что именно благодаря новому, прежде небывалому подходу к управлению войсками и видам вооружения, мы нанесли британцам и их союзникам туркам, чувствительный урон… Моя венценосная сестра, королева Виктория, оплакивает отпрысков знатнейших фамилий своей империи, что ж — поделом. Не трогайте Россию!.. Но я не об этом сейчас… Шабарин… Екатеринославская губерния, при всем моем восхищении переменами в ней происходящими, слишком мала, чтобы оставаться единственным местом его поприща…

— Вы совершенно правы, ваше императорское величество.

— В таком случае, вы не станете возражать, если я назначу Алексея Петровича, вице-канцлером, Карл Васильевич.

Если дорог тебе твой дом,

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком,

Где ты, в люльке качаясь, плыл;

Если дороги в доме том

Тебе стены, печь и углы,

Дедом, прадедом и отцом

В нем исхоженные полы;

Если мил тебе бедный сад

С майским цветом, с жужжаньем пчёл

И под липой сто лет назад

В землю вкопанный дедом стол;

Если ты не хочешь, чтоб пол

В твоем доме француз топтал,

Чтоб он сел за дедовский стол

И деревья в саду сломал…

Если мать тебе дорога —

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока,

Только можно щекой прильнуть;

Если вынести нету сил,

Чтоб француз, к ней постоем став,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее,

Что несли тебя в колыбель,

Мыли гаду его белье

И стелили ему постель…

Если ты отца не забыл,

Что качал тебя на руках,

Что хорошим солдатом был

И пропал в кавказских снегах,

Что погиб за Смоленск, Москву,

За отчизны твоей судьбу;

Если ты не хочешь, чтоб он

Перевертывался в гробу,

Чтоб икону с ликом Христа

Взял француз и на пол сорвал

И у матери на глазах

На лицо Ему наступал…