Все теории расколдовывания упырей из группы ночниц — а было таких теорий несколько — сходились в одном: метаморфизирующее стрыгу заклятие будет снято, если покойницу третий петух застанет вне её склепа, то есть, не сам петух, а его третье пение. То есть даже и не пение, а астрономическое время и положение Солнца ниже горизонта. Однако об астрономическом времени мало кто слышал, а положение Солнца под горизонтом никто кроме астрономов измерить не умел. Поэтому время измерялось петухами, которые пели трижды между полуночью и рассветом.

Первое пение, то есть первый петух, оповещало о наступлении полуночи. Второй петух обещал скорый брезг, то есть момент, когда над горизонтом начинает вставать заря. Третьи петухи пели на рассвете, когда сияние зари затмевало слабеющий свет звёзд.

Стояла середина октября, а дальний колокол и первые петухи, возвестившие полночь, прозвучали около часа назад. Значит, до рассвета оставалось примерно четыре часа. Может, чуть больше. Может, меньше.

Он уселся на могиле в начале тропинки, ведущей к шахтёрскому посёлку. Вынул из сумки шкатулку, нажал на защёлку, провёл пальцем по крышкам флакончиков. Иволга, Чёрная Чайка, Чибис, Трясогузка, Дрозд, Цапля, Козодой и Чечевица.

Сегодня, подумал он, доставая флакончик из гнёздышка, без Козодоя не обойтись.

Все четыре стены залы украшены были охотничьими трофеями. Да не простыми. Оленьи рога, среди которых самыми малыми были короны о двадцати восьми отростках. Шкуры и головы шестисотфунтовых — если не более — кабанов. Шкуры огромных росомах. Небывалой величины закрученные рога муфлона.

Почётное место — над камином, у которого грел ноги Луитпольд Линденброг, маркграф Верхней Мархии — занимали рога гигантского лося, лопатины размахом в добрых восемьдесят дюймов.

Маркграф молча поглядывал на Геральта, забавляясь большим серебряным кубком, украшенным чем-то вроде костяных накладок. Он выглядел как хорошо сохранившийся мужчина пятидесяти лет. Или как мужчина сорока лет, ведший самую беспутную жизнь. Синеватый нос и немалое брюхо свидетельствовали о пристрастии к крепким напиткам и лакомым блюдам.

Несмотря на эти эпикурейские черты маркграф выглядел сурово и грозно. Может, из-за изборождённого морщинами лба, увеличенного основательной и преждевременной лысиной. Может, из-за бровей, кустистых и взъерошенных, как пара каких-то косматых грызунов. Может, из-за глаз с опасным выражением.

На Геральта исходящая от маркграфа грозная суровость впечатления не произвела. Наверное, из-за его юношеского отсутствия воображения.

В углу залы, под большим чучелом орла, стояли кросна, за ними сидели две женщины, а точнее одна женщина и одна девочка. Девочке было лет двенадцать, и выглядела она как девочка. У женщины были длинные прямые волосы, большие газа и тонкие губы. Выглядела она плохо. Может, из-за болезненной бледности лица и белизны тонких рук. А может, тут было ещё что-то, чего Геральт не мог определить.

Обе они — девочка и женщина — ткали на кроснах. Машинальными движениями управлялись со станом, переплетая уток и нити основы, женщина — челноком, девочка — бёрдом. Ткали они нечто похожее на завесу. Или сеть. Сплетение нитей было странным — узор выглядел как чешуя. Либо кольчуга.

Среди костяных накладок на кубке маркграфа Геральт заметил зубы и глазницы.

— Ведьмак, — прервал тяжёлое молчание Луитпольд Линденброг, вознося кубок. — Ты знаешь, что это?

Геральт знал, но промолчал.

— Этот кубок, — продолжил маркграф, — сделан как раз из черепа ведьмака. Главаря всех ведьмаков. Это трофей достопамятной битвы при Каэр Морхене, каковая произошла в году сто девяносто четвёртом. На память об этой битве части черепа убиенного о ту пору ведьмака были врезаны в кубок. Кубок сей родитель мой, тоже маркграф Верхней Мархии, получил в дар от одного из участников того победоносного сражения.

Геральт не намеревался выводить маркграфа из заблуждения. Трофей был явной подделкой. Знал ли маркграф об этом или же был обманут, не имело большого значения.

— Почему я о сем тебе повествую и отчего из оного кубка испиваю в твою здесь бытность? Свершаю сие, дабы известить тебя, что я, как и родитель мой во времена оны, к ведьмакам сердечной склонности не питаю. Мутацию, вас породившую, почитаю за дело, противное натуре и не заслуживающее в сей натуре находиться. Если даже мы смело предположим, что вы творите столь же доброго, сколь и злого, если допустим, что ваши добрые дела уравновешивают ваши пакости и преступления, то в результате выйдет ноль. Ноль. То есть ничто. Этот нулевой результат означает, что, говоря кратко, миру вы совершенно не надобны.