Шрифт:
Судьба мемуаров Эренбурга была связана с судьбой Хрущева и его программы. Пока Хрущев крепко стоял у власти и мог продолжать десталинизацию, положение Эренбурга оставалось, по-видимому, устойчивым, а его «Люди, годы, жизнь» продолжали появляться в печати. Правда, когда повествование дошло до борьбы с фашизмом в 1930-х годах, гражданской войны в Испании, большой чистки, цензоры стали цепляться сильнее. Даже Твардовский нажимал на Эренбурга, предлагая переделать целые части, а уж упоминание таких фигур, как Андре Жид и Поль Низан, порвавших с коммунистической линией, нужно было либо начисто убирать, либо добавлять к их именам набор отрицательных определений.
Больше всего читателей этих глав поражали не сами воспоминания, своеобычные, нестандартные, а честное признание их автора в том, какой страх владел им в 1937 и 1938 гг. Не оправдываясь и не приукрашивая себя, вспоминал он эти годы. «Я понимал, что людям приписывают злодеяния, которых они не совершали, да и не могли совершить», — писал он. И далее: «Мы не могли признаться во многом даже близким; только порой особенно крепко сжимали руки друзей — мы ведь все были участниками великого заговора молчания» [899] .
899
ЛГЖ. T. 2. C. 159, 180.
Этого Эренбургу простить не могли: если журналист, такой как он, многие годы живший во Франции, знал, что преследуют невинных мужчин и женщин, то как могли не знать этого Хрущев и его сотоварищи, которые в конце тридцатых годов уже занимали руководящие посты? «Теория молчания», как стали называть эту концепцию Эренбурга, ставила под серьезнейший удар правомочность Хрущева и партии. Изобличая «культ личности» и подчеркивая, каким преследованиям подверглись коммунисты, Хрущев полагал изобразить себя жертвой Сталина, а не его соратником, достигшим высокого поста по трупам других коммунистов. Утверждение Эренбурга необходимо было опровергнуть. Одного Хрущев не понимал: к тому времени, когда он станет упрекать Эренбурга, его собственная уязвимость будет также полностью очевидна.
Осенью 1962 г. у консерваторов появились благоприятные возможности. Карибский кризис, закончившийся вывозом советского ядерного оружия с Кубы, сильно подорвал авторитет и престиж Хрущева [900] . Его оппоненты осмелели, почувствовав себя в силах противодействовать проводимой им политике. Самым удобным и естественным местом для первого хода был идеологический контроль над искусством. С точки зрения консерваторов предоставление художнику свободы самовыражения было неотделимо от критики сталинского периода, от дискуссии, которая в итоге неизбежно ставила под вопрос руководящую роль партии.
900
Во время Карибского кризиса Эренбурга вызвали в Кремль и предложили написать статью, где утверждалось бы, что на Кубе нет советских ракет. Эренбург отказался. «У меня есть репутация в мире. Сегодня я напишу такую статью, а через неделю на Кубе вдруг обнаружат ракеты. И я окажусь в глупом положении». Борис Биргер. Интервью, данное автору в 1984 г. в Москве.
Силы реакции приступили к реваншу. На состоявшийся в ноябре 1962 г. специальный пленум Центрального Комитета, посвященный экономической реформе, поступило письмо от группы консервативных художников; они обратились к партийному руководству с призывом поставить предел растущим «формалистическим направлениям» — кодовое обозначение для любого новаторства в искусстве, касавшегося содержания или художественного стиля, для всего, отличавшего произведение живописи, литературы или музыки от отупляющих форм «социалистического реализма». Две недели спустя Хрущев со свитой из партийных вождей и чиновников от культуры посетил небольшую экспозицию современного искусства, организованную в Манеже. Это посещение — один из самых красочных и крупных инцидентов за все правление Хрущева, получивший широкую огласку, — было, по всей вероятности, специально устроено с целью натравить Хрущева именно на тех, кто его поддерживал и в нем нуждался.
Все началось вполне невинно. 26 ноября 1962 г. ученики московского художника Элии Билютина устроили скромную выставку — семьдесят пять картин — в студии своего учителя. По московским стандартам их живопись считалась авангардистской, так как в основном была выполнена в абстрактном стиле. Экспозиция включала несколько скульптур Эрнста Неизвестного. Пока по студии расхаживали западные корреспонденты, советские чиновники по культуре и сотни приглашенных, другие тщетно ждали на улице. Через несколько часов выставку закрыли, чтобы уже не открывать никогда. А менее недели спустя, нежданно-негаданно, Билютину и его ученикам предложили в пожарном порядке развесить свои картины в трех комнатах на верхнем этаже Манежа, где была развернута ретроспективная выставка традиционного советского искусства. 1 декабря — в субботу днем — туда привезли Хрущева. После беглого осмотра он разразился целой серией гневных окриков. Стоя перед натюрмортом Роберта Фалька, сердито заорал: «Что это должно изображать?» И сравнил картину с пачкотней ребенка, который «сделал свои дела на полотно, пока мамы не было рядом, а потом размазал ручонками» [901] . Только Эрнст Неизвестный дал расходившемуся премьеру бой. Когда Хрущев стал угрожать ему высылкой из страны, Неизвестный распахнул на груди рубашку и показал ему свои военные шрамы. «Это и моя страна, — сказал он ему, — и вам ее у меня не отнять» [902] .
901
Khrushchev and the Arts. The Politics of Soviet Culture. Op. cit. P. 101–102. Эта книга исключительно полезна по части информации по рассматриваемому в ней периоду.
902
Эрнст Неизвестный. Интервью, данное автору в 1981 г. в Нью-Йорке.
Либералы тотчас отреагировали, надеясь помешать полномасштабному реакционному шабашу и поддержать либеральную линию Хрущева. Партийному руководству были направлены десятки писем, в том числе и обращение семнадцати крупнейших деятелей искусства и ученых, включая двух Нобелевских лауреатов Игоря Тамма и Николая Семенова, композитора Дмитрия Шостаковича, кинорежиссера Михаила Ромма, писателей Константина Симонова, Корнея Чуковского и Вениамина Каверина. Илья Эренбург также подписал это обращение и принял деятельное участие в его составлении.
«Дорогой Никита Сергеевич!
Мы обращаемся к Вам, как к человеку больше всего сделавшему для искоренения сталинского произвола из жизни нашей страны.
Мы, люди разных поколений, работали в разных областях искусства. У каждого из нас свои вкусы, свои художественные убеждения. Нас объединяет в этом обращении к Вам забота о будущем советского искусства, советской культуры <…>
Если мы обращаемся к Вам с этим письмом, то только потому, что мы хотим сказать со всем искренностью, что без возможности существования разных художественных направлений искусство обречено на гибель <…>