«Дорогой Никита Сергеевич!

<…> Редактор „Нового мира“ А. Т. Твардовский сообщил мне, что ему предложено снять из февральского номера журнала продолжение пятой части моих воспоминаний. Когда печатались предыдущие части, Главлит и другие инстанции указывали журналу на необходимость изменений или сокращений. Я во многом шел навстречу, и книга продолжала печататься. На этот раз указание снять из февральского номера очередные главы воспоминаний не сопровождалось никакими предложениями об исправлении или изменении текста.

Я обращаюсь к Вам, Никита Сергеевич, не как автор, стремящийся напечатать свое произведение, а как советский гражданин, обеспокоенный возможными политическими последствиями решения, сообщенного А. Т. Твардовскому. Если бы в январском номере „Нового мира“ не было напечатано начало пятой части с пометкой „продолжение следует“, я бы не решился Вас беспокоить. Но в наших литературных журналах до сих пор не было ни одного случая, чтобы вещь, начатая печатанием, обрывалась на словах „продолжение следует“.

Я боюсь, что это не только вызовет удивление читателей, но будет использовано антисоветскими кругами за границей, тем более что переводы моей книги печатаются во многих зарубежных странах. Это поставит меня как общественного деятеля в неловкое положение.

Я думаю, что если редакция „Нового мира“ укажет в февральском номере, что печатание „Люди, годы, жизнь“ будет продолжено в таком-то номере, то это может помешать развертыванию антисоветской кампании.

Я убежден, что Вы поймете, какими мотивами я руководствуюсь.

С глубоким уважением

И. Эренбург.» [910]

Как это неоднократно бывало и прежде, Эренбург сумел найти правильный тон и нужные доводы, чтобы достучаться до Хрущева. В февральском номере «Нового мира», выпуск которого был задержан на несколько недель, публикация Книги пятой, как и рассчитывал Эренбург, продолжилась.

Эренбург уверился, что сумеет сам справиться с противоречивым поведением Хрущева. И ему очень хотелось остеречь других — тех, у кого было меньше опыта и больше безрассудного задора. Находясь в январе 1963 года в Париже, он счел своим долгом встретиться с молодым поэтом Андреем Вознесенским. Вознесенский, как и Евтушенко, стал любимцем западной прессы, видевшей в них представителей нового поколения советских поэтов, готовых восстать против шиболетов советской жизни. Эренбург сам разыскал Вознесенского в находящемся вблизи Лувра отеле и пригласил пройтись (Вознесенский понял это как намек на то, что номер прослушивается). Как только они очутились на улице, Эренбург прямо приступил к цели своего визита. «Я прочел ваше интервью — то, что вы там наговорили, — сказал он. — не могу решить, герой вы или безумец. Не мне советовать вам, что делать, но все-таки ведите себя осторожней и следите за тем, что говорите» [911] . Но совет его опоздал. Чем-чем, а осторожным Вознесенский в Париже не был. Воодушевленный восторгами своих французских поклонников (известная корреспондентка газеты «Нью-Йоркер» Дженнет Фланнер писала: «Послушать его собралась такая уйма любителей поэзии, что многим пришлось все два часа стоять в конце зала, а другим — сидеть на полу в проходах» [912] ), Вознесенский, со сцены «Старой голубятни», высоко чтимого авангардистского театра на левом берегу Сены, задирал одну советскую догму за другой. Его слушателями были студенты, члены французской коммунистической партии, русские эмигранты, даже двое завзятых врагов — сюрреалист Андре Бретон и писатель-коммунист Луи Арагон. Перед этой толпой, ловившей каждое его слово, Вознесенский тепло говорил о Борисе Пастернаке и о том влиянии, какое покойный поэт оказал на его собственное творчество. Отвечая на вопрос из зала, Вознесенский высказался в защиту сюрреализма: «вопрос не в „изме“, а в качестве произведения», — заявил он. Американский социалист Майкл Харрингтон, присутствовавший на чтениях, был поражен открытостью, чуть ли не бравадой Вознесенского. Возвращаясь из театра, Харрингтон думал о молодом поэте как о «своего рода политике от поэзии» и, в итоге, пришел к выводу, что был свидетелем чего-то «значительного» и «революционного» [913] .

Кремль подобных восторгов не разделял; Вознесенского нужно было призвать к порядку. В марте он и еще несколько литераторов, в том числе и Эренбург, подверглись испепеляющему разносу за свои высказывания, устные и письменные. Вознесенского заставили публично каяться в печати — болезненный щелчок для бунтаря. Вот от этого унижения и пытался избавить его Эренбург.

Никто не ожидал, что вот-вот разразится буря. В начале марта Эренбург находился в Швеции, откуда его попросили вернуться в Москву. Евтушенко в приказном порядке вызвали из Парижа. Шестьсот, без малого, писателей и художников собрались в Георгиевском зале Кремля, чтобы слушать партийное руководство. Их, словно кучку набезобразничавших школьников, позвали, чтобы прочитать им нотацию за дурное поведение.

Первым их отчитывал Л. Ф. Ильичев, демонстрируя — там, где дело касалось художественного творчества, — полное отсутствие понимания его специфики. В намерения Ильичева входило защитить чистоту «социалистического реализма» от «формалистического трюкачества, абстракционистической мазни, упадочнических стихов под надрывный гитарный звон». Некоторые писатели и художники остро нуждаются в руководящих указаниях партии, и он, Ильичев, желая предстать великодушным, по-отечески отметил покаявшихся Элия Билютина и Евгения Евтушенко, чьи недавние признания своих ошибок свидетельствуют, что они почувствовали «любовную заботу партии» [914] .

Весь свой яд Ильичев приберег для Эренбурга. Этот первый день и следующий, когда Хрущев подкрепил ильичевский разнос своим, были из самых невероятных и мучительных в жизни Эренбурга. Советские критики уже сорок лет гвоздили его работы — еще с тех пор, когда «Хулио Хуренито» и «Николай Курбов» оскорбили вкусы приверженцев ортодоксального марксизма. Но никогда прежде руководство страны — включая его главу — не устраивало «проработки» его произведениям с такой тщательностью и категоричностью. «Кто из нас, просидевших два долгих дня на этой встрече, — вспоминала Маргарита Алигер, — может припомнить, за что, собственно, критиковали Илью Эренбурга? Но кто из нас может забыть, как чудовищно и безобразно это звучало?» [915]

Придерживаясь объявленной темы, Ильичев начал с проблемы свободы творчества, укорив Эренбурга в том, что он осмелился использовать высказывания Ленина в поддержку терпимости к экспериментаторству в искусстве. Но не это было главным прегрешением Эренбурга. В своих мемуарах он поднял слишком много колючих для Кремля вопросов, а его «теория молчания» костью сидела у кремлевских вождей в горле.

«Прежде всего, она набрасывает тень на советских людей, которые с энтузиазмом строили социализм и верили в правильность действий Сталина. Согласно же И. Эренбургу, можно подумать, будто все они, зная об отступлениях от ленинизма, лишь спасали свою шкуру и тем помогали злу укрепиться <…>