Мы обращаемся к Вам с просьбой остановить в области изобразительного искусства поворот к прошлым методам, который противен духу нашего времени» [903] .

Ответа от Хрущева не последовало, однако некоторые из подписавшихся, в том числе и Эренбург, вскоре получили возможность защитить свои взгляды на личной встрече с премьером.

17 декабря 1962 года четыреста писателей, художников, ученых собрались в Доме приемов на Ленинских горах, куда их созвали на встречу с Н. С. Хрущевым. Они пришли туда с надеждой. Особенно один эпизод, казалось, предвещал большую терпимость в делах художественных: Хрущев представил собравшимся Александра Солженицына. Солженицына, тогда школьного учителя из Рязани, почти никто не знал лично, да и о нем, кроме того, что его повесть «Один день Ивана Денисовича» появилась в «Новом мире», никто ничего не знал. Оказывая почтение Солженицыну, Хрущев таким образом, казалось, по-прежнему выступал противником сталинизма, а это всегда было добрым знаком для свободомыслящих.

Однако встреча обернулась сумбурным обменом мнениями. Главным оратором был не Хрущев, а Ильичев, только что назначенный главой Идеологической комиссии. В своей чуть ли не десятичасовой — по рассказам — речи он клялся противостоять давлению, будь то с Запада или изнутри, в пользу свободы творчества. Закончив выступление, Ильичев не стал дожидаться вопросов из зала; полемикой занялся Хрущев, ведя ее в откровенном, но шокирующем тоне. С защитой художников-абстракционистов выступил Евгений Евтушенко. «Я убежден, — сказал он Хрущеву, — что некоторые формалистические тенденции в их творчестве будут со временем исправлены». Ответ на это Хрущева ошеломил присутствующих. «Горбатого могила исправит», — бросил он. Но Евтушенко — и это делает ему честь на века — оказался на высоте положения, преподнеся Хрущеву свое назидание: «Никита Сергеевич, прошли те времена, когда у нас горбатых исправляли только могилой, ведь есть и другие пути» [904] . Аудитория взорвалась аплодисментами. Даже Хрущев счел нужным похлопать. Выступил и Эренбург. Он указал на то, что Пикассо и Маяковский, оба — художники-новаторы, не принадлежали к реакционерам в политике, какими, согласно партийной аксиоме, непременно являются все модернисты.

К тому, что последовало, ни Эренбург, ни его коллеги готовы не были. Консервативные противники Эренбурга, несомненно с молчаливого согласия Хрущева, заготовили ему сюрприз. Они не стали задерживаться на литературной критике, а предпочли поднять зловещий вопрос о причастности Эренбурга к преступлениям Сталина. Обвинения исходили от Галины Серебряковой, писательницы консервативного толка и вдовы двух сталинских жертв, одной из которых был однокашник Эренбурга по гимназии, Григорий Сокольников. Согласно Серебряковой, Эренбург предал своих товарищей по Еврейскому антифашистскому комитету. Ничего нового в этих обвинениях не было, но Серебрякова потрясла аудиторию заявлением, что о соучастии Эренбурга она узнала от личного секретаря Сталина, Александра Поскребышева, которого все считали умершим. Серебрякова уверяла, что встретила Поскребышева в доме отдыха, где он писал мемуары. Хотя откровения Серебряковой прозвучали с поощрения режима, они никогда и нигде опубликованы не были, как и ни одно другое известное лицо подобных обвинений по адресу Эренбурга не высказывало. Что же касается его товарищей по писательскому цеху, то нет никаких свидетельств, чтобы хоть один из них принял ее оговор всерьез. Даже Михаил Шолохов подошел к Эренбургу и пожал ему руку — ненужный, но многозначительный жест со стороны многолетнего соперника и врага.

Все же консерваторы расширили фронт своих атак. 4 января 1963 года Александр Лактионов разразился злобной бранью по адресу Эренбурга и его младшего коллеги Юрия Нагибина, возмущаясь ими за поддержку современного искусства. Эренбург, писал Лактионов, слишком долго заражает советскую культуру своим пристрастием к европейской живописи [905] . Через пять дней эстафету подхватил Александр Герасимов, набросившийся на Эренбурга и Паустовского в газете «Труд» за поддержку современных художественных течений [906] .

Это было только начало. 30 января 1963 года в газете «Известия», которой, видимо, поручалось вести главное наступление против «Нового мира», появилась длинная многословная рецензия на «Люди, годы, жизнь» критика Владимира Ермилова, известного доносами в органы при Сталине на своих собратьев-писателей. В первой части своего опуса Ермилов хвалил Александра Солженицына и выражал благодарность Эренбургу за память о сгинувших друзьях. Затем, в типичной манере, Ермилов отвергает заявление Эренбурга, признавшегося, что он и другие знали о невиновности сталинских жертв, но страх заставлял их молчать и жить «стиснув зубы». «Но трагизм и заключался, наряду с прочим, в том, что преобладала уверенность в правоте Сталина, — утверждал Ермилов, — в непогрешимости всего, что совершается под сенью его имени» [907] .

Нападки Ермилова отражали давно накипевшее раздражение политической элиты, не прощавшей Эренбургу его откровенного признания. Эренбург возразил немедленно: ни один человек, напомнил он, не выступил публично с протестом против преследования невинных людей. «Известия» и Ермилов, в свою очередь, не задержались с ответом, на этот раз намекая, что Эренбург либо лжет, либо у него во время репрессий открылась «особая прозорливость», некое преимущество, которое мог даровать ему разве только сам Сталин. Подобная инсинуация была нацелена на то, чтобы зародить сомнения относительно прошлого Эренбурга в кругу его свободомыслящих коллег, особенно молодежи, наверняка задававшейся вопросом, как ему, Эренбургу, удалось уцелеть [908] . А в итоге Эренбургу, казалось его противникам, придется отречься от своих взглядов.

Но Эренбурга этот злобный лай нисколько не напугал. О ермиловской статье он даже был предупрежден заранее и не кем иным, как главным редактором «Известий» Алексеем Аджубеем, который был к тому же зятем Хрущева. «Илья Григорьевич, мы будем выступать против Вас. Но постараемся найти критика полиберальнее», — преподнес Эренбургу Аджубей. — «Ни за что! — ответил Эренбург. — Иначе Вы меня очень обидите, Алеша. Надо, чтобы критик был самый жуткий. Тогда все будет яснее». — «Может, Ермилов?», — спросил Аджубей. «Давайте Ермилова, вот-вот», — сказал Эренбург [909] . Эренбургу ума было не занимать, он понимал: нравственная репутация у Ермилова такая низкая, что обличение, питающееся из столь сомнительного источника, только повысит его собственный престиж и дискредитирует других критиков.

Однако вслед за ермиловской статьей у Эренбурга начались трудности с публикацией Книги пятой его мемуаров. Это были главы о Второй мировой войне, о времени, которое Эренбург мог вспоминать с неподдельной гордостью. И снова ему пришлось принимать поправки в рукописи. Большая глава о «Черной книге», с очень важными выдержками из текста, была сокращена до нескольких абзацев, тогда как другие материалы о Холокосте и антисемитизме были вообще изъяты.

Первые главы Книги пятой появились в январском номере «Нового мира», но журнал получил указания последующие части задержать. 13 февраля 1963 года Эренбург обратился за помощью лично к Хрущеву: