Эренбург колебался, не зная, как ему реагировать на известие о революции в Москве и Петрограде. К его удивлению, эмигрантская колония так увязла в спорах, что даже не стала праздновать свержение царя. В одном он был уверен: как бы ни повернулись события, будут ли продолжаться военные действия или понадобится защищать революцию, ему нужно возвращаться в Россию. Россия была его домом. Война осиротила его. Для него Европа означала культуру и цивилизацию, свободу думать и творить, путешествовать, наслаждаться музеями, литературой и искусством. В такой Европе не нужны были визы и беспрепятственно пересекались границы стран и языков. Но война разрушила этот мир и наивную веру в него Эренбурга. После восьми лет на чужбине в нем взыграли чувства к России: захотелось увидеть мать и родную страну.

Вернуться оказалось не так-то просто. Русское посольство предложило помочь, но бралось организовать отъезд только бесспорно политическим эмигрантам. У Эренбурга уже несколько лет был роман с художницей Шанталь Кенневиль, дружба с которой продолжалась до самой его смерти. «Помню последний вечер в Париже, — писал он, оглядываясь на прошлое, в своих мемуарах. — Я шел с Шанталь по набережной Сены, глядел кругом и ничего больше не видел. Я уже не был в Париже и еще не был в Москве…» [83] Шанталь пыталась отговорить его, убеждая, что из России он уже не вырвется. Но Эренбург был тверд, как скала, и едва дождался июня, когда смог уехать.

Путь в Россию лежал через Англию: сначала Илья переправился в Лондон, затем вместе с другими эмигрантами и пятью сотнями солдат, бежавших из немецких лагерей для военнопленных, поездом в Шотландию. Там они погрузились на транспорт, который должен был через Северное море доставить их в Норвегию. Судно сопровождали два миноносца: война шла своим ходом, и немецкие подлодки не дремали. Проведя несколько дней в Норвегии, Эренбург проследовал в Стокгольм, а оттуда к русской границе с Финляндией. Было начало июля. Его первое изгнание подходило к концу. Кто-то сообщил, что в Петрограде большевики попытались захватить власть, но их подавили. Среди эмигрантов разгорелась перепалка. «В вагоне атмосфера накалилась, — писал Эренбург в книге „Люди, годы, жизнь“. — Я как-то съежился: в Париже все говорили о „бескровной революции“; о свободе, о братстве, и вот еще мы не доехали до Петрограда, а они грозят друг другу тюрьмой» [84] .

Много десятилетий спустя Эренбург признался, в каком смятении находился все годы революции и гражданской войны: он ненавидел насилие, он не мог понять происходящий в стране разброд — правда, советским читателям он так и не открыл, что был тогда против большевиков. Он поддерживал Керенского, большевиков же боялся, а больше всего его страшили беспорядки и хаос. Покинув Россию в 1908 году, он не был готов к вспышке ненависти, которая вырвалась наружу с отречением царя и крушением политической власти. Россию захлестнула социальная революция во всех ее проявлениях. Фабрики, гарнизоны и крупные поместья захватывались рабочими, солдатами и крестьянами. Ни одна политическая партия не направляла и не контролировала этот процесс бурной ломки. Царский режим пал. Временное правительство не сумело приобрести безраздельную и непререкаемую власть — иными словами, доверие народа, а немецкие войска по-прежнему угрожали значительной части Украины.

Через две недели после прибытия в Россию Эренбург написал для «Биржевых ведомостей» статью, озаглавленную «Париж — Петроград». Эта статья — одна из написанных и опубликованных им в России, свободной от цензуры, в тот краткий период, от марта до ноября 1917 года, когда Временное правительство, — возглавляемое Александром Керенским, чтило свободу печати. Статьи эти заслуживают особого внимания: читая их, невозможно ошибиться, что именно Эренбург хотел сказать. В статье «Париж — Петроград» он передает, как на границе солдат спрашивает его: «Вы за кого? За Ленина или Керенского? Выслушав ответ, злобно посмотрел: „Из буржуазии будете? Может, дом свой, аль завод имеете?“» [85] .

В Петроград Эренбург прибыл в июле, сразу после первой и неудачной попытки большевиков совершить вооруженный переворот. На улицах еще раздавались выстрелы, лежали убитые. «В трамвае какой-то старик сказал: „Все от жидов, их убить надо“. Все одобрили. — рисует типичную сценку Эренбург. — Второй сказал: „От буржуев“. Тоже одобрили. Озлоблены все друг против друга, что и почему — кто разберет. Каждый ищет своей пользы.» Эренбург не скрывал охватившего его чувства отчаяния. «Россия больна, — писал он. — Россия при смерти.»

«Девять лет я тосковал по России. На Западе я понял ее значение и духовную мощь. Вот уже со всех сторон льется кровь. Немцы надвигаются. Весь мир смотрит — неужели Россия была лжепророком, неужели дух примирения и любви столь же быстро вылинял, как красные флажки?» [86] .

У него не было времени разбираться в своих смятенных чувствах, а тут еще вернулись в Петроград Екатерина Шмидт вместе с шестилетней Ириной, дочерью Эренбурга. Отец Кати, преуспевающий владелец нескольких мясных лавок и доходных домов, Эренбурга ненавидел. «Ко всем прочим грехам, — напишет впоследствии Эренбург, — я был евреем». Тем не менее Катя привела к нему Ирину и они вместе погуляли по городу. Тогда он плохо знал свою дочь, и прошло еще много лет, прежде чем они стали родными друг другу.

В Петрограде Эренбург не задержался надолго, поспешив в Москву. В Москве было тише, но не намного спокойнее. Он встречался с писателями и поэтами, пытался, как в Париже, писать в кафе, но официантки, в отличие от парижских, не жаловали посетителей, занимавших столик без солидного заказа, в особенности вина. Лето кончилось. Мать Эренбурга жила в Ялте, и он, взяв билет на многосуточный поезд, поехал повидаться с ней: «Мать я нашел сильно постаревшей; она кашляла, куталась в оренбургский платок и боялась выстрелов.» [87]