Война была для него полной неожиданностью. Эренбург, как и большинство его друзей, жил искусством; он понятия не имел о политических интригах, приведших к вооруженному столкновению. Тем не менее, его переполняли патриотические чувства, и он, не теряя ни минуты, бросился записываться в армию добровольцем. Однако врачи забраковали его: Эренбург выглядел уж чересчур тощим; слишком много лет он имел обыкновение «предпочитать стихи говядине» [73] . Пришлось вернуться к прежней жизни, разделяя с французами сначала энтузиазм в предвкушении немедленных побед, а затем неуверенность и панику, когда немцы, наступая, оказались в тридцати километрах от Парижа. Эренбург видел, что французы совершенно не подготовлены к войне; когда появились первые раненые, они мерзли на улицах. Фамилия Эренбург вызывала подозрения, его несколько раз таскали в полицию, где приходилось предъявлять документы, доказывая, что он не немец.

Изменились правила ведения финансовых дел; Эренбург перестал получать денежные переводы из России. Вынужденный зарабатывать на жизнь и все еще удрученный тем, что в армию его не берут, он пошел работать на товарную станцию — выгружал снаряды. Его внешний вид, особенно шляпа с высокой тульей, забавляла рабочих. Но они приняли его в свою среду, хотя и прозвали «Le Chapeau» [74] . Работал Эренбург по ночам, возвращался к себе утром, полдня отсыпался, потом шел в «Ротонду». Был он отчаянно нищ, настолько нищ, что когда спал, чтобы не мерзнуть, накрывался газетами.

Война шла уже год, когда Эренбург начал писать о Западном фронте. Он знал, что из-за цензуры невозможно рассказать о том, что в действительности происходит на войне. Правительства стран Тройственного союза, как и кайзеровский режим, держали прессу под строжайшим контролем; большинство корреспонденций сводились к бледным, абстрактным описаниям окопной войны. Русские газеты вряд ли отличались тут в лучшую сторону. Эренбург выписывал «Утро России», консервативную ежедневную газету, которую доставляли нерегулярно, часто по десять номеров зараз с запоздалыми — за уже прошедшие дни — сообщениями. Читая репортажи с Западного фронта, Эренбург пришел к выводу, что у газеты нет «собственного корреспондента» (как значилось под статьями) во Франции, а все напечатанное стряпалось в Москве на основе не слишком достоверной, заплесневелой информации. Бесконечные фактические ошибки — по части кто есть кто во французском правительстве, армейской формы и просто парижской жизни — убедили Эренбурга, что он с этим делом справится гораздо лучше. Он пошел в «Ротонду» и сел писать. Первая его статья появилась в газете «Утро России» в ноябре 1915 года. А в апреле следующего года он с помощью своего друга Макса Волошина (поэта, известного в кругах русской эмиграции) стал парижским корреспондентом «Биржевых ведомостей», финансовой газеты, издававшейся в Петрограде.

Так началась самая замечательная журналистская карьера двадцатого века. Эренбургу было суждено пройти еще через две войны и в итоге стать самым известным и самым широко читаемым журналистом в Советском Союзе. В свете его последующей карьеры как советского корреспондента важно, однако, рассмотреть, как он писал о Первой мировой войне, когда был еще независимым журналистом.

Филип Найтли, автор книги о военных репортажах «Первая жертва», с осуждением пишет о прессе периода Первой мировой войны. Командование как Франции, так и Германии вело разрушительную массовую войну на истощение противника, вовлекая в нее сотни тысяч, даже миллионы людей, а потому в описании военных действий к журналистам предъявлялись особенно жесткие требования. «Населению необходимо было закалиться в преддверии грядущих жертв, а этого нельзя было достичь, если бы все происходящее на западном фронте стало известно», — замечает Найтли. Большинство корреспондентов, в свою очередь, «полностью идентифицировали себя с воюющими армиями <…> Они защищали командование от критики, живописали веселые сценки из окопной жизни, храня предписанное молчание о кровопролитной резне и позволяя втянуть себя в работу пропагандистской машины» [75] .

Эренбург подобным веяниям не поддался. Будучи скептиком по натуре, он легко устоял против всеобщего поветрия. Годы, проведенные в большевистском подполье и кафе «Ротонда», привили ему иммунитет к соблазнам политической власти и ненависть к насилию и принуждению. Сдержанный и обычно беспристрастный, он писал о том, что видел сам, излагая мысли, чувства и события такими, какими их воспринял, выискивая в них наиболее острое и парадоксальное, умея «превратить краткий диалог или случайную встречу в эмблему войны или человека на войне.» [76]

Чтобы рассказывать о войне устами свидетеля, Эренбург ползал с солдатами по грязи под огнем и отдыхал вместе с ними за линией окопов, часто в деревнях, только что оставленных немцами. Испанский писатель Рамон Гомес де ла Серна, познакомившийся с Эренбургом как раз в этот период, однажды наблюдал его в тот момент, когда он, вернувшись после боя, разыскивал Диего Риверу.

«Как-то утром мне встретился [Эренбург], возвращавшийся из-под Вердена. Он прибыл прямо оттуда и, не заходя домой, пришел к Ривере. „Дай мне щетку, — сказал он Ривере, — счистить грязь Вердена“. Надо было видеть его пальто: щетка подымала такую пыль, что, казалось, стоял дым от пожара.

Полковник, сопровождавший нас, предупредил: если вам покажется будто с головы летит шляпа, падайте на землю… над вашей головой летит снаряд. Только я не стал его слушаться, потому что куда невыносимее падать лицом в грязь, чем перетерпеть снаряд.» [77]

Эренбург часто выезжал на фронт, и особенно его поражало, что смерть стала «механической».

«Подвиги, добродетели, страдания мало что решали <…> Огромная пекарня пекла в сутки двести тысяч хлебов. Солдаты жевали хлеб. Война пожирала солдат» [78] . В 1916 году он впервые увидел танк.

«В нем что-то величественное и омерзительное. Быть может, когда-то существовали исполинские насекомые, танк похож на них. Для маскировки он пестро расписан, его бока напоминают картины футуристов. Он ползет медленно, как гусеница; его не могут остановить ни окопы, ни кусты, ни проволочные заграждения. Он шевелит усами; это орудия, пулеметы. В нем сочетание архаического с ультраамериканским. Ноева ковчега с автобусом двадцать первого века. Внутри люди, двенадцать пигмеев, они наивно думают, что они властители танка…» [79] .