Хрущев собственной персоной устроил Эренбургу разнос. В своих мемуарах Эренбург имел смелость признаться, что знал о невиновности многих сталинских жертв, но, боясь за собственную жизнь, молчал. Это покаяние наносило удар по самой легитимности режима: если журналист Эренбург знал правду о подоплеке чисток, то как могли не знать ее такие люди, как Хрущев и иже с ним, работавшие вместе со Сталиным в Кремле? «Теорию молчания» Эренбурга необходимо было заклеймить, и в марте 1963 года Хрущев и другие партийные вожди вовсю поносили Эренбурга, даже угрожая ему — в завуалированной форме — арестом.

Надежда Мандельштам понимала, что Эренбург пытался совершить. Впервые она встретилась с ним в 1918 году в Киеве, где она и его будущая жена, Любовь Михайловна Козинцева, вместе учились в художественной студии. После ареста и смерти Осипа Мандельштама Надежда Мандельштам, чтобы избежать тюремного заключения, обрекла себя на одинокое изгнанничество, исчезла из Москвы и затаилась в глубокой провинции, переезжая из одного городка в другой. Квартира Эренбургов была одним из немногих мест, где она могла бывать во время своих нечастых осторожных наездов в Москву. Они никогда не отказывали ей в приюте. Все эти годы Эренбург хранил альбом с отрывками и вариантами стихов Мандельштама. Когда же в 50-х годах Надежда Мандельштам вновь получила право жить в Москве, он отдал ей этот альбом в знак верности поэзии и памяти ее покойного мужа.

Надежда Мандельштам знала Эренбурга полвека. Принимая во внимание обстоятельства ее жизни — мученическую судьбу мужа, борьбу за сохранение его стихов, нищету и отщепенство — не было бы ничего удивительного, если бы она порицала Эренбурга за достигнутые им успех и престиж. Но она принимала его дружбу и предлагала свою.

В письме к Эренбургу, написанному весною 1963 года, вслед за хрущевским наскоком на «Люди, годы, жизнь», Надежда Мандельштам выразила ему, с присущей ей прозорливостью, нравственную поддержку:

«Дорогой Илья Григорьевич!

Я много думаю о тебе (когда думают друзья, то у того, о ком думают, ничего не болит), и вот что я окончательно поняла.

С точки зрения мелкожитейской плохо быть эпицентром землетрясения. Но в каком-то другом смысле это очень важно и нужно. Ты знаешь, что есть тенденция обвинять тебя в том, что ты не повернул реки, не изменил течения светил, не переломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя всегда хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делаешь возможное.

Теперь, после последних событий, видно, как ты много делал и делаешь для смягчения нравов, как велика твоя роль в нашей жизни и как мы должны быть тебе благодарны. Это сейчас понимают все. И я рада сказать тебе это и пожать тебе руку.

Целую тебя крепко, хочу, чтобы ты был силен, как всегда.

Твоя Надя.

Любе привет» [6] .

«Он был последним человеком, с которым я была на ‘ты’» — сказала Надежда Мандельштам приятельнице, когда узнала о том, что Эренбург умер [7] . «Толпы пришли на его похороны, — писала она в своих мемуарах, — и я обратила внимание, что в толпе — хорошие человеческие лица. Это была антифашистская толпа, и стукачи, которых массами нагнали на похороны, резко в ней выделялись. Значит, Эренбург сделал свое дело, а дело это трудное и неблагодарное» [8] .

Когда Илья Эренбург умер, в 1967 году, его смерть пришлась на другие времена, когда следующее, более правдивое поколение писателей уже бросало вызов установкам и правилам, предписанным режимом, и, независимое, публиковало свои произведения за границей. Творчество Александра Солженицына, Андрея Синявского, Георгия Владимова, Владимира Войновича, Иосифа Бродского, Андрея Амальрика, Василия Аксенова расцветало вместе с правозащитным движением и изменило контуры советской литературы. Все эти писатели, не подчинившиеся контролю режима над искусством и литературой, были вынуждены покинуть страну.

Когда наступала эта новая эра, жизнь Эренбурга пришла к концу. Но он, введя в литературный обиход, вопреки множеству бюрократических и идеологических рогаток, произведения запрещенных долгие годы писателей, помог подготовить для нее почву. И пусть история судит его в рамках времени, в которое он жил, а не по нормам последующих эпох.

История евреев в России начинается с конца восемнадцатого века, когда после раздела Польши большие еврейские общины оказались включенными в Российскую империю. Русские цари стремились свести к минимуму «вредоносное влияние» этих новых своих подданных. Первые распоряжения на их счет сделала Екатерина II, указав, где евреям дозволяется жить и трудиться. Дальнейшие ограничения вводились ее преемниками, Александром I и Николаем I, установившим в 1829 г. так называемые районы «черты оседлости», куда частично входили нынешняя Литва, Польша, Беларусь и Украина, где евреям надлежало жить.

В 1859 г. при Александре II «право повсеместного жительства» было даровано купцам первой гильдии, выпускникам университетов, лицам, прошедшим военную службу на основании рекрутского устава, лицам с медицинским образованием и особо нужным ремесленникам, которые могли ходатайствовать о проживании за «чертой оседлости». Это нововведение внушило евреям надежду на отмену «черты оседлости», однако вскоре они убедились, что упования их напрасны. Реформа Александра II имела иное назначение: предоставить «лучшим» евреям возможность свободного передвижения, дабы способствовать ассимиляции «в той мере, в какой это допускает нравственный статус еврейства» [9] .