«Я отвык от жизни. И какое-то тупое спокойствие мало-помалу овладевало мной. Но бывали под вечер трудные минуты: издалека доносился в камеру певучий стон пролетавшего по Драгомиловской трамвая. Мне было семнадцать лет — я повертывался к стенке и плакал, ибо было в этом звуке все: мама, дом, весенняя улица, жизнь…» [38] .

Тем не менее Илья держался. Он отказался давать показания, даже признания в подпольных связях выжать из него не смогли. Тем временем Григорий Григорьевич пытался добиться освобождения сына по медицинским показаниям, доказывая, что заключение губительно скажется на хрупком, нервном организме Ильи и поставит под угрозу его жизнь. Сам Илья тоже подал ходатайство; он аргументировал просьбу об освобождении ссылкой на то, что жизнь в тюрьме «неминуемо приводит к сумасшествию или смерти». Наконец, в июне полиция смилостивилась и изменила меру пресечения. Из тюрьмы Илью выпустили, приказав выехать из Москвы по месту рождения — в Киев, где за ним учредили гласный надзор полиции.

Илья возобновил свою деятельность в большевистском подполье. Полиция это обнаружила и стала гонять его из города в город. В течение нескольких последующих месяцев Илье пришлось бежать из Киева в Полтаву, обратно в Киев, а оттуда нелегально в Москву, где даже ближайшие друзья не могли дать ему пристанища. Отчаявшись и обессилев, Илья сдался. Он явился в полицию и попросил вернуть его в тюрьму. Тут в дело вмешался отец. Он добился разрешения отправить Илью за границу для лечения, необходимого, как он утверждал, его больному туберкулезом сыну. Сам же Илья, нарушив молчание, стал давать полуоткровенные показания о своей марксистской деятельности — правда, назвать чьи-либо имена отказался. Полицию это очевидно удовлетворило, и Григорий Григорьевич внес пятьсот рублей (значительная по тем временам сумма) залога, который должен был гарантировать явку на судебное разбирательство. Однако к тому времени, когда в сентябре 1911 года оно состоялось, Илья благополучно жил в Европе и не имел ни малейшего желания предстать пред лицом царского правосудия.

Мать умоляла Илью обосноваться в Германии и закончить свое образование. Она боялась Парижа, города с дурной славой, известного распущенностью нравов и чувственными удовольствиями. Париж, считала она, развратит ее сына, как развратила мужа Москва. Но тюрьма сделала Илью еще более убежденным большевиком. Он настаивал на Париже, куда ехал, как написал в своих мемуарах пятьдесят лет спустя, «с одной целью — увидеть Ленина» [39] . Предпочесть Берлину Париж у него, надо полагать, были иные причины: он знал французский, да и несколько друзей в том же году эмигрировали во Францию. Но когда в 1960 году Эренбург писал свои мемуары, ему было важно подчеркнуть, что подростком он благоговел перед Лениным. Так это было или иначе, но 7 декабря 1908 года, за пять недель до своего совершеннолетия, проделав весь путь один, Илья прибыл в Париж.

Илья не рассчитывал застревать в Европе надолго. Он полагал, что вернется в Москву худо-бедно через год, когда царская охранка уймется с преследованием студенческого движения и тем паче не станет утруждать себя возней с уехавшим за границу юнцом. В первый же свой день в Париже Илья разыскал товарищей по московскому большевистскому подполью и в тот же вечер отправился с ними на собрание. Там был Ленин и, узнав, что молодой человек только-только из России, он пригласил его к себе.

В последующие годы Эренбург писал о Ленине в тоне чуть сдержанного преклонения. «Он [Ленин — Дж. Р.] с кем-то тихо разговаривал и пил пиво. Потом он выступил. Он говорил очень спокойно, без пафоса, с легкой усмешкой <…> Меня поразил его череп <…> он заставил меня думать не об анатомии, но об архитектуре.» [40] Несколько дней спустя Илья побывал у Ленина. Ленин внимательно слушал все, что Илья рассказывал о разгроме большевистского подполья, и согласился с его рассуждениями о спорах между большевиками и меньшевиками. К тому же Илья сообщил ему адреса явок в России, куда можно было посылать партийную литературу. К удивлению новоприбывшего эмигранта, Ленин оставил его обедать. Он расспрашивал Илью о настроениях среди молодежи и ее литературных вкусах. Гость ушел покоренный ленинской душевностью. «Он не посмеялся даже над нахальным мальчишкой».

У нас нет оснований сомневаться в том, что все так и было. В Париже Ленин чувствовал себя отрезанным от России и был рад получить сведения о происходящем там из первых рук. Но когда Эренбург писал об этом эпизоде много лет спустя, ему пришлось несколько приукрасить вынесенное тогда впечатление: после того как в 1950-х годах Коммунистическая партия заклеймила культ Сталина, его место занял равно раздутый образ Ленина, чью личность и жизненный путь теперь на все лады превозносили. Эренбург вспоминал о нем с благоговением — противопоставляя Сталину, этому неописуемому чудовищу, за которым уже официально признали ряд пороков — и в человеке, и в вожде. «Владимир Ильич был в жизни простым, демократичным, участливым к товарищам…», — утверждал Эренбург. — «Такая простота доступна только большим людям; и часто, думая о Ленине, я спрашивал себя: может быть, воистину великой личности чужд, даже неприятен, культ личности?» [41] Оценивая Ленина в своих мемуарах, Эренбург, пожалуй, не кривил душой. Но то, что произошло между ними в Париже в 1909 году, было гораздо сложнее, чем писатель мог позволить себе сказать. На самом деле встречи с Лениным и другими политическими эмигрантами сильно поубавили революционный пыл Эренбурга, а к концу года побудили его порвать с большевистской партией.

Илья навсегда сохранил в памяти день, когда, выйдя из Северного вокзала, он очутился на оживленных парижских улицах. Он зашел в бар, где у цинковой стойки увидел извозчиков в цилиндрах; они пили пиво. Потом, сидя рядом с кучером на империале омнибуса, он наблюдал жизнь Парижа. Бульвары пестрели палатками; чем только там не торговали: мясом, сырами, шляпками, кастрюлями. На тротуарах громоздились буфеты и кровати — целые мебельные магазины. Слух зевак услаждали уличные певцы. Высокие деревянные колеса манили любителей рулетки. Илью поразило количество писсуаров, из-под которых снизу виднелись солдатские красные штаны. В каретах, в барах, на перекрестках улиц целовались парочки. И вдруг Илью осенило — ведь в Париже Рождество справляют раньше, чем в Москве: тут другой календарь, и когда в России 7-е декабря, во Франции 20-е. Канун Рождества, и город уже начал его праздновать. Люди приятно проводили время на улицах, никуда не шли, просто гуляли. «Одет я был несуразно, — вспоминал Эренбург, — но никто не обращал на меня внимания, в первые же часы я понял, что в этом городе можно прожить незаметно — никто тобой не интересуется» [42] .

И эмигранты, как вскоре стало ясно Илье, Парижем не интересовались. Они «жили замкнуто и сурово. Они редко выходили за пределы квартала» в более бедные рабочие районы, где «в крохотных столовых наспех ели тарелку борща и порцию котлет» [43] . Поначалу Илья присоединился к эмигрантскому сообществу, посещал лекции, читал русские газеты в мансардном помещении библиотеки и почти не вылезал из полюбившегося эмигрантам кафе на авеню д’Орлеан. Но существование такого рода его не удовлетворяло. Он видел: русские эмигранты напрочь оторваны от окружающего их общества, их идеологический пыл порождает твердолобость, нетерпимость; они нагоняли на него скуку. К 1909 году и эсеры, и меньшевики обзавелись в Париже собственными штаб-квартирами. Эмигрантское сообщество погрязло в спорах о том, как разжигать пламя революции. «На партийных собраниях продолжались бесконечные дискуссии <…> Я сердился на себя: почему в Москве дискуссии меня увлекали, а здесь, где столько опытных партийных работников, я сижу и скучаю? Я стал реже ходить на собрания» [44] . Свое разочарование Илья выразил в стихотворении, которое написал совместно с друзьями через несколько месяцев после прибытия в Париж.