— Там неплохо, и народу сейчас никого. Педро сделает пару больших отбивных.

— Решено, Хосефа, едем.

В машине она села с ним рядом и будто невзначай прижалась к нему бедром. Рамону было неприятно, но он не отодвинулся. В баре она взяла инициативу в свои руки: «По полной программе, Педро, а потом повторишь выпивку!» Похоже, вчера толстуха перебрала спиртного: она выпила пол стакана неразбавленного виски одним глотком, словно гасила пожар внутри себя. Немного поморщилась, заела долькой лимона, прислушалась к чему-то в организме, нашла, что все в порядке, налила еще полстакана и стала уже прихлебывать и цедить.

— Ну, лейтенант, тебя все еще интересует покойница? Или начнем говорить о том, что тебя действительно интересует? Можешь меня не опасаться, ты попал по адресу: я из тех, кто не любит начальство, а теперешний наш вообще мужлан, чем быстрее вы там, в Мехико, уберете его от нас, тем лучше. Ты хочешь узнать, спит ли он с узницами, или что-то в этом роде?

— Нет, Хосефа, пока я хочу узнать лишь то, что спросил.

— Зря ты не хочешь раскрыть карты, ну да твое дело. Слушай про Дульсину Линарес. Хоть про покойников плохо не говорят, но, доложу я тебе, мерзкая она была баба. Мало того, что рожа у нее была отвратная, вся сожжена какой-то гадостью, но характер был еще сволочнее.

— Это мне в общих чертах известно. Но как она держалась среди уголовниц?

— A-а, понимаю, мне кто-то говорил, что она из очень приличной семьи. Но ты тогда должен знать, что на ней висели два убийства. И вообще мне иногда казалось, что она из тех ненормальных, которым человека убить — что плюнуть. Все остальные каторжные бабы тоже так думали. Они ее с самого начала, как только эта Дульсина появилась у нас, стали побаиваться и по-своему зауважали.

— Почему, Хосефа?

— Ты же знаешь, лейтенант, новичков у нас всегда стараются поставить на место. Одна деловая решила ее попугать, достала из потайного места ножичек и подкатилась: давай, говорит, смотр твоим личным вещам сделаем. А Дульсина-то ей по роже, ножичек отобрала да им же той прорве в бок. Одну в лазарет, другую — в карцер, известное дело. Потом обожженная рожа хоть и особняком держалась, но никто больше не пытался ее на место поставить.

— А не пробовала ли Дульсина Линарес бежать из колонии?

Толстуха изумленно взглянула на него, тень какой-то догадки скользнула по ее лицу, и она с обидой выпалила:

— Ах, вон ты что проверять приехал! Не столько начальника, сколько работу нашей сестры. А я-то рассиропилась… — Она опять одним глотком допила содержимое стакана, замкнулась и стала сосредоточенно резать ножом и медленно жевать отбивную.

Фабила поморщился, потом пересилил себя, улыбнулся и самым нежным голосом произнес:

— Хосефа, ну что ты! Такая милая, симпатичная девушка, так складно говоришь, а думаешь про меня черт-те что! Клянусь тебе, что я и рядом не стоял с твоими проверяльщиками.

Толстуха внимательно взглянула на него, он не отвел глаза и даже не сморгнул.

— Так я тебе немножечко нравлюсь, лейтенант?

— Зови меня просто Рамон!

— O-о, дорогой, какое чудесное у тебя имя! А я, да ты знаешь, Хосефа! Так ты правда не из тех псов?

— Правда. Зря обиделась.

— Да я не обиделась. Но тут видишь, какое дело. Одну нашу недавно повязали: столковалась за хорошую сумму организовать побег одной дамочке. Но ничего из этого не вышло. От нас еще никто не бежал, тем более твоя Дульсинка!

— Она не моя, но почему «тем более»?

— Потому что сбежать может лишь та, которой помогают все заключенные. А этой бы никто не стал помогать.

— Так она ни с кем и не сдружилась?

— Такая злюка? Сказала же тебе: ее по-своему уважали, считались с ней, но любить-то не любили. Ты знаешь, что такое любовь, Рамон? Впрочем, вру немного. Я тогда в отпуске была, вернулась, а твоя обожженная себе парочку нашла, тоже уродину, хотя и с ангельским личиком.

— Как это: ангел и уродина одновременно?

— Красивая девочка, но горбатенькая. А горбатого, сам знаешь, только могила исправит. Впрочем, наши сеньориты лесбос на этот горб и не посмотрели бы, живо свежую красотку обработали, да твоя дамочка вступилась и пригрозила, что уничтожит каждую, кто посягнет на честь горбуньи.

— Так, значит, Дульсина Линарес подружилась с этой, ты не назвала фамилию?

— Дружбой бы я это не назвала. Скорее, твоя дамочка взяла над ней что-то вроде опеки. Со скуки, наверное, а может, еще по какой причине. Горбунья хоть и была осуждена за вооруженный налет со смертельным исходом, но матерой уголовницей не выглядела. Так, зелень соплячья. А может, сошлись они потому, что горбунья тоже была из важных. Как же не была, когда должна была у нас париться лет десять, а вышла через год. Никогда не поверю, что тут обошлось без крутых шишек из Мехико. Так что недолго, Рамон, дружба уродов продолжалась. Горбунья выпорхнула, а твоя еще три месяца по зоне бродила, на всех злилась, а потом и померла по дороге. Да ладно бы сама загнулась, ведь еще наших за собой двоих утащила, тварь!

— А за что Дульсину Линарес направили в другую колонию?

— Да ведь сказала же тебе: три месяца она ходила и злилась, на всех нарывалась: и на нас, и на баб уголовных. Всех достала, ну и решили перевести ее подальше.

— Понял. Спасибо тебе, Хосефа. А как, повтори, пожалуйста, звали ту самую горбунью?

— Да не помню я уже. Да и не из моей команды она была… А может, хватит, Рамон, ни о чем болтать? Бери еще бутылочку, и поехали ко мне. Ты со мной немножко потанцуешь, а потом я тебе про начальника колонии такое расскажу, что ты сразу повышение по службе получишь.