Роза боится? Роза может бояться? Никогда прежде он не мог представить свою жену в состоянии страха, боязни, тем паче ужаса. Да она всегда была не просто смела, а выказывала просто безрассудную храбрость, готовность в любую минуту рискнуть собой. И вот такая разительная перемена, и отчего, спрашивается? От кусочка бумаги, неизвестно кем посланного. Грязная анонимка и есть грязная анонимка. Неприятно, конечно, приходится переживать, но не до такой же степени? Боже, что с ней? Наконец он справился с собой и сухими, деревянными губами прошептал едва слышно:

— Роза, милая, что с тобой? Ты заболела? Ответь мне что-нибудь. Ты меня слышишь?

Она по-прежнему молчала, но, похоже, все-таки услышала его. Бледное лицо Розы стало понемногу желтеть и принимать знакомые черты. Да, она несомненно отходила от своего обморочного состояния, оживала, вот и пальцы уже зашевелились, стали сжиматься в кулак, разжиматься и снова сжиматься. Сейчас появится нежный румянец на щеках и она заговорит… Румянец выступил, но вместе с ним из больших глаз Розы потекли слезы, и, не в силах произнести ни слова, она разрыдалась.

Рикардо не знал, что ему делать, и уже казнил себя за то, что показал этот грязный рисунок. Плачущая Роза — это еще можно было предположить и представить, но Роза рыдающая — этого попросту не могло быть! Но вот было, было, хотя и совершенно непонятно почему. Не понимая уже, что он говорит и делает, Рикардо протянул ей руки и зашептал, наклоняясь над ней, прямо в маленькое ушко:

— Роза, милая! Прости меня, если можешь. Не плачь, дорогая, я так люблю тебя! Прости меня, прости…

Она обняла его за шею, уткнулась ему в щеку и замерла. Рикардо постарался не двигаться, хотя находился в неловкой позе и мышцы сразу же стали затекать. Щека его почувствовала жар и едкость ее горючих слез, но он ощущал и то, что соленой влаги становится меньше и что рыдания Розы если и не стихли совсем, то раздаются уже едва слышно, где-то глубоко внутри. А потом он почувствовал, как губы ее прижались к его щеке теснее и теснее и дрогнули в поцелуе. Потом еще и еще. И вот он уже подхватил ее, поднял и опустился, держа Розу на руках, в то же кресло.

Она на его коленях, обнимает и целует его. Господи, как сладостны эти горькие, сквозь соль на губах, поцелуи! Как упоителен язык Розы в его рту!.. Что она шепчет ему? «Обними меня крепче, дорогой, еще крепче!»? «Да, милая, да!» Но что же такое с ней было? О, кажется, он догадался! Рикардо на секунду отрывается от губ жены и спрашивает:

— Скажи, ведь все это случилось, потому что ты переволновалась с будущим концертом?

— Да, дорогой, — отвечает она нежно, — я очень переживаю, как он пройдет.

— Конечно же прекрасно, дурочка! — говорит ей Рикардо и чувствует себя счастливцем.

Это был самый приятный для него час. Около восьми утра Армандо Мартинес Франческотти просыпался, принимал прохладный душ, растирался большим, махровым полотенцем, накидывал на голое, с обильным черным волосом, тело синий халат, брал поднос с кофейником и вазочкой с печеньем и снова устраивался на постели. С вечера у него уже была вставлена в видеомагнитофон какая-нибудь кассета, чаще всего со старым, хорошо знакомым фильмом (новое кино он смотрел после обеда) с участием Тайрона Пауэра, Эррола Флинна, Кларка Гейбла, Роберта Митчума или Кэри Гранта. Прихлебывая кофе, жуя печенье, поглядывая на экран, Армандо предавался неге и воспоминаниям и одновременно (именно одновременно, так уж у него получалось) создавал новые комбинации, рождал свежие идеи для своего сложного и хлопотливого хозяйства. Самое значительное, самое удавшееся, принесшее наибольшую прибыль, да и просто удовольствие, пришло к Франческотти именно в этот утренний час после подъема.

Сегодня все было, как всегда: душ, теплый халат, ароматный кофе, свежеиспеченное печенье с шоколадной начинкой, кассета в видеомагнитофоне. Вот только старого фильма не было, не было вообще никакой картины. Армандо смотрел видеозапись программы «Телевисы» с певицей Розой Гарсиа Монтеро. И смотрел он это уже в третий раз, но впервые в заветное, запретное не только для любых посетителей, но и телефонных звонков время.

Впервые он посмотрел программу дня два назад, когда потребовал у Джулии полностью и в подробностях ознакомить его со всем, что сделано и что предполагается сделать в ее операции, которую он окрестил как «жестокая, но романтическая месть». Давно он так не веселился, глядя на экран. А когда все закончилось, со смехом спросил сидящую рядом Джулию:

— Ну и сколько вы отвалили за статью против этой девочки?

— Она вовсе не девочка, у этой дряни двое детей!

— Ну так сколько дали редактору и, надеюсь, через третьи руки?

— Конечно, он и знать не знает, кто заказчик.

— Ты не называешь сумму.

Джулия вздохнула, ей явно было неприятно это говорить, ведь деньги были потрачены зря, затея сорвалась:

— Пять тысяч долларов.

Неплохо, — снова засмеялся Армандо, — но держу пари, что вас крепко нагрели посредники. Редакторишке досталось не больше тысячи.

— Пули он заслуживает за такую работу. Зачем согласился болтать с ней перед камерами, идиот!

— Не огорчайся, сестренка, не обеднели. А хочешь, выстави счет этой девочке — такая реклама много дороже стоит.

— Армандо! Прекрати называть эту дрянь девочкой. А счет ей будет выставлен — не сомневайся! Последний счет. Хотели насладиться агонией, потянуть подольше, сначала опозорить на весь свет, развести с мужем и только потом прикончить. Так слаще казалось, ну да можно теперь и ускорить. Она должна стать перед нами на колени, поползать, унизиться, а затем умереть.