Очень много народа. Все стулья, скамьи и кресла были заняты. Зал гудел, как растревоженный улей.

Вскоре выяснилась и причина вавилонского столпотворения. Оказалось, что Средняя Азия не принимает самолеты по погодным условиям. Так вот почему в зале такое нашествие стариков Хоттабычей. Некоторые отчаявшиеся устроились прямо на полу, подложив под голову чемоданы.

К счастью, рейс из Владивостока — далекого, как другая планета — ожидался вовремя.

Какая-то сердобольная дама из Ташкента выделила мне освободившийся кусочек скамейки «на посидеть».

— Да я встречаю, мне недолго стоять, — попытался отказаться я.

— Садитесь, садитесь, — настаивала она, и добавила вполголоса, — а то сейчас какой-нибудь нацмен пристроится, а они воняют.

Оказалось вылеты переносятся уже не первый раз — многие сидят тут по несколько суток. Потом женщина мне поведала душераздирающую историю современных среднеазиатских кочевников. Количество ковров в доме определяло материальное благосостояние его хозяина. Ковры эти продолжали ткать на различных предприятиях в Средней Азии, но какие-то умные головы из начальства запретили их там продавать. Ковры стали переправлять в Москву. Но основными потребителями этой роскоши оказались все те же узбеки, туркмены и таджики. И вот потянулись ходоки из различных азиатских городов и сел в Москву за коврами (действительно у многих пассажиров восточной внешности имелись большие рулоны, обернутые в несколько слоев бумаги и целлофана.). Кому это было нужно — понять невозможно. Так как это были простые ковры, а не ковры-самолеты, им приходилось сутками торчать в Домодедово в ожидании обычного самолета. В десять часов вечера они разворачивают эти ковры и укладываются на них спать. Тогда пустое пространство у касс и стоек регистрации начинает походить на декорацию к сказкам «Тысячи и одной ночи». С утра вся эта компания выстраивается в очередь возле отдела упаковки. Через плечо как бревна несут свои ковры. Их там опять тщательно упаковывают, если снова не повезет улететь, до текущего вечера. Такой вот сюр, по-советски.

Ждать, не самое мое любимое занятие, особенно когда ждешь человека из чужой жизни. Колька Ли. Друг детства. Соратник по первым дракам. Кто он мне теперь? В этом странном, почти шизофреническом состоянии, когда семидесятилетний продюсер из будущего живет в теле двадцатиоднолетнего советского борца, ощущения были смешанными. Мишкино тело, кажется, волновалось, предвкушая встречу. А мой мозг цинично анализировал: пригодится ли этот Колька? Не станет ли проблемой?

Наконец, динамик прокаркал:

— Вниманию встречающих: совершил посадку самолет, выполняющий рейс номер 4269 Владивосток — Москва. Через полчаса стеклянные двери распахнулись, и на белый свет хлынула очередная порция советских граждан, измученных полусуточным с двумя посадками перелетом на дребезжащем «Ту-104». Моряки в тельняшках с баулами, набитыми заграничным барахлом. Командированные инженеры в мятых костюмах. Женщины с сонными детьми. Стандартный набор.

И среди этой усредненной массы — он. Как иероглиф на странице русской книги. Колька Ли. Смуглый, скуластый, раскосый. Одет — не просто не по-московски, а вызывающе. Кожаная куртка с бахромой, явно трофейная, а-ля ковбой Мальборо. Широченные штаны, заправленные в тяжелые, почти армейские ботинки. На дворе — август, жара, а он — как будто только что из тайги. На плече — потертая спортивная сумка, которую он прижимал к себе так, словно там лежали не трусы и носки, а слитки золота. И походка — неспешная, но пружинистая, с постоянной оглядкой по сторонам. Взгляд — цепкий, настороженный. Зверек, попавший в незнакомый лес.

Он заметил меня издалека. Замер. Прищурился, разглядывая. Потом лицо его расплылось в широкой, почти детской улыбке. Узнал. Пошел быстрее, расталкивая прохожих.

— Миха! — Он хлопнул меня по плечу своей крепкой ладонью. В его голосе — неподдельная радость. — Живой, курилка! А говорили — всё, кирдык тебе!

— Почти, — я усмехнулся, пожимая его руку. Рукопожатие — сильное, сухое. — Но, как видишь, откачали. Не без помощи деда.

Колька внимательно оглядел меня с ног до головы. Профессиональным, оценивающим взглядом. Будто не друга встретил, а товар приценивался. Что он там увидел? Чужой взгляд в знакомых глазах? Иную осанку? Он нахмурился на мгновение, но тут же снова улыбнулся.

— По телеграмме не поймешь — что за дело, к чему такая спешка? — спросил он, понизив голос до едва различимого шепота. В этой манере говорить сквозила привычка к конспирации, жизни на грани закона.

— Не здесь, — ответил я, оглядываясь по сторонам. Паранойя? Возможно. — У тебя багаж есть?

— Багажа нет.

— Тогда пошли, — я кивнул на выход. — Сначала ко мне в общагу, накроем поляну, потом поговорим.

Он кивнул. И снова — быстрый взгляд по сторонам. Затылком чувствует опасность? Или просто понты таежного мачо? В Москве, в толпе, он явно чувствовал себя неуютно. Как волк на арене цирка. Дергался от гудков машин, напрягался, если кто-то задевал плечом. Первобытный инстинкт самосохранения, отточенный годами хождения по лезвию бритвы.

Очередь на такси — длинная, унылая, как сама советская жизнь. Наконец подошла наша. Водитель — усатый флегматик, которому было глубоко плевать, кого и куда везти, лишь бы счетчик тикал.

Москва встретила нас солнцем, зеленью и грохотом строек. Колька прилип к окну «Волги», как ребенок к витрине с игрушками. Разглядывал широкие проспекты, сталинские высотки, легко одетых москвичей. Москва конца шестидесятых — город контрастов. Еще не задушенный пробками и рекламой, но уже теряющий патриархальное очарование. Золотой век застоя, как его потом назовут. Или бронзовый?

— Слышь, Миха, — вдруг сказал Колька, отрываясь от окна. — А давай на рынок заскочим? А? По пути же?

— На рынок? Зачем? — удивился я.

— Да так… Позырить.

Странное желание для человека, прилетевшего делать «выгодное дело». Но я кивнул таксисту. Может, ему просто нужно было глотнуть чего-то живого, настоящего после самолета и перед погружением в мои сомнительные аферы? Земли понюхать, так сказать.

Центральный рынок — чрево Москвы, ее шумное, пахучее, ненасытное нутро. Здесь, под высокими стеклянными сводами, бурлила настоящая, не приглаженная плакатами жизнь. Толпа — пестрая, многоголосая, — перетекала между рядами, как густая каша в котле. Продавцы — кавказцы с орлиными носами, румяные подмосковные тетки, узбеки в тюбетейках — на все лады расхваливали свой товар, врали безбожно, одновременно клялись Аллахом и Магометом пророком его. Покупатели — озабоченные москвичи с авоськами и приезжие с чемоданами — придирчиво щупали, нюхали, торговались с продавцами упорно, с обоюдными призывами к совести. Звенели гирьки на весах, шуршали купюры, пахло свежей зеленью, кислым молоком, парным мясом и чем-то еще, неуловимо восточным — специями, пловом, судьбой. Здесь был свой Вавилон, своя биржа, свой микрокосмос, далекий от кремлевских звезд и планов пятилетки.