— Граждане пассажиры! Поезд номер 233 Москва—Махачкала подается на пятую платформу! — проскрежетал наконец усталый голос из репродуктора.

Но и без объявления уже всё было ясно. Пассажирская орда с чемоданами, детьми и баулами с четвертой платформы устремилась на пятую в стихийной миграции. В этой сутолоке меня задели зачехленным остовом разборной байдарки, наступили на ногу и чуть не спихнули с перрона, я машинально отметил: «Туристы едут. Светлые головы, бесхитростные души. Мать их за ногу!»

— Пятый вагон наш, — сказал я Кольке. — Там купе с девятого по двенадцатое. Мы в одиннадцатом.

Колька кивнул и уверенно двинулся в людской поток, умело лавируя между чемоданами и баулами. Его узкие плечи и тренированное тело позволяли проскальзывать в щели, в которые другие и не пытались протиснуться. Я следовал за ним, пользуясь его «пробивной силой» и думая о предстоящем путешествии.

Тридцать часов в поезде. Потом Астрахань, Каспий, Красноводск… Всё как звенья одной цепи, только цепь эта тянется в неизвестность, и нельзя предугадать, где оборвется. Может, в туркменской пустыне, может, в морской пучине, а может, в московской подворотне, если Нуждин посчитает, что долг отдан не с тем почтением, которого он заслуживает.

Проводница — чистая стюардесса — синий китель и короткая юбка облегали ее невысокую стройную фигуру. Берет с золотыми молоточками был сдвинут набок, покрывая густые темные волосы — мельком глянула наши билеты и пропустила внутрь.

Купе — стандартное, безликое. Синий дерматин, столик с пятнами от чая, сеточки для газет. Но чисто. И пахнет свежим бельем. Наше временное убежище на ближайшие полтора суток

Колька первым делом проверил окно — открывается ли, надежно ли закрывается. Потом осмотрел полки — их крепления, пространство под нижними сиденьями. Спрятали туда багаж. Сели у окна напротив друг друга, ожидая отбытия.

— Ну что, — сказал он, вынимая из походной сумки фляжку со своей таежной настойкой, — накатим за дорогу скатертью?

И в этот момент раздался первый, пробный гудок локомотива. Поезд вздрогнул всем своим многотонным телом, как конь перед дальним походом. Колеса дрогнули, лязгнули буфера, и состав медленно тронулся, унося нас из московской летней ночи навстречу астраханской жаре и туркменской неизвестности.

Фляжка в руке Кольки поблескивала тусклым металлом. Он разлил настойку по маленьким металлическим стаканчикам, и в тесном пространстве купе разлился пряный аромат таежных трав, чуждый железной логике поезда, рассекающего подмосковную ночь.

— За удачу, — сказал он, приподнимая стакан. В этом коротком тосте заключалось всё — и надежда, и готовность принять неизбежное.

Я молча кивнул и опрокинул содержимое в себя. Горло снова обожгло. Напоминание о том, что путь к успеху лежит через тернии.

Потом мы жевали жесткую оленину, глядя в окно на черноту ночи, прореженную редкими огоньками подмосковных станций.

Явилась симпатичная проводница-стюардесса, забрала наши билеты.

— Белье брать будете? — спросила она, и в ее голосе звучала скрытая ирония, ведь белье на ночной поезд застилали заранее, чтоб не колготиться с ним в потемках. Все четыре места нашего купе были застланы.

— Естественно, — кивнул я. — На нас двоих.

Проводница окинула нас внимательным взглядом, пытаясь угадать, кто мы такие — командированные от большого завода, спортсмены, едущие на сборы, или, может, цеховики, везущие «левый» товар на юг.

— Тогда с вас по полтора рубля, — подвела она итог своим размышлениям. — Лишнее белье завтра заберу. Чай будет утром.

— Приняли к сведению, — ответил я с вежливой улыбкой, протягивая деньги.

Поезд покидал Подмосковье. Мерное постукивание колес на стыках рельсов — тук-тук, тук-тук — затягивало, как шаманский бубен. Звук, который слышали поколения людей, несущихся через пространство и время в железных коробках.

На своей нижней полке, завернувшись в казенную простыню, Колька уже начал засыпать, доверившись движению поезда и собственной звериной способности мгновенно просыпаться при малейшей опасности. А я все смотрел в окно, и в голове крутились мысли о предстоящей авантюре.

Утро застало нас на среднерусской равнине. За окном расстилались поля, перемежающиеся берёзовыми рощами, точно кто-то расстелил на земле гигантское лоскутное одеяло. Иногда поезд проносился мимо тихих станций с невзрачными домиками и палисадниками, где работящие женщины в платках уже хлопотали, развешивая белье, и кормили кур. Обыденная жизнь шла своим чередом, далекая от городской суеты и музыкальных амбиций.

Колька проснулся рано — сказывалась привычка лесного человека вставать с первыми лучами солнца. Потянувшись и сладко зевнув, он сел на постели спустив ноги на пол.

— Выспался? — спросил я, отрываясь от своих записей.

— Ага, — он потер глаза. — А ты, гляжу, всю ночь кропал? — кивнул он на раскрытую тетрадь.

— Ночь тихая, думалось хорошо, — я закрыл записную книжку и убрал ее во внутренний карман.

— О чём писал-то? — с интересом спросил Колька.

Я на мгновение задумался. Рассказать ему правду, что я записываю песни будущего? Что эти строчки когда-нибудь потрясут целую страну? Он либо не поверит и решит, что у меня не все в порядке с головой после травмы, либо поверит — и это будет еще хуже. Потому что тогда ему придется принять и все остальное: то, что я не Михаил Ким, а человек из далекого будущего, занявший его тело. А Колька, это не Марина — пластичная, милосердная готовая принять меня любым. Он твердый и прямой, как бамбук. У него или свой или чужой, и понятно, что Марк Северин для него никогда своим не станет.