— Сукин сын, чтоб тебе сорваться!

— Эй, салага, а если сорвешься, все равно глотку драть будешь?

— …

Это были безобидные насмешки, и выкрикивались они исключительно в шутку.

Матросы на мачтах не только не замолкали, но, наоборот, прибавляли жару. Они меняли репертуар, адресуя песни стоявшим внизу. Если только что исполнялась лирическая «Ветка ивы», то они затягивали арию из пекинской оперы «Сыновья внимают наставлениям отца». «Сыновья» посмеивались и, запрокинув головы, смотрели на исполнителей — обижаться друг на друга было не заведено.

На каких-то лодках матросы пели песни, а на каких-то темнокожие здоровяки громадными ручищами выкатывали из трюмов металлические бочки и по качающимся сходням спускали на глинистую отмель. Выносили коробки, обтянутые полотном и опоясанные металлической лентой, морскую капусту, кальмаров, ящики с лекарствами… Грузы, втиснутые вместе с пассажирами на борт, болтались в лодке по двенадцать — двадцать дней, ожидая прибытия на берег и разгрузки. Пассажиры, сойдя с лодок, разбредались кто куда: одни возвращались домой, другие отправлялись на постоялые дворы или шли в харчевни, намереваясь выпить и подкрепиться. Товары же, в руках или на спинах, переносили на склады большеногие [2] женщины.

Но были в этой суматохе и такие, кто никуда не спешил. Сквозь царящий вокруг шум и гам они ловили голос того, кто пел на мачте. Сердце поющего тоже томилось в ожидании, и как только песни смолкали и зажигались красные фонари, певец оказывался рядом с той, что умела услышать его, несмотря на расстояние и преграды. Стоит ли говорить, что красные фонари зажигали с наступлением ночи. А ночь на реке — это совсем другая жизнь.

В непогоду над лодками поднимали навесы, и люди под навесами слушали шум ветра и дождя. Ветер ревел, как сумасшедший, волны бушевали, лодки, пришвартованные впритык, сильно качало — на реке Юаньшуй это обычное явление. Люди в лодках ничему не удивлялись, не испытывали ни радости, ни отвращения. В их сердцах не было места любви и ненависти, как у обычных людей. Обычный человек может засмотреться на луну, его привлекает красота восхода и заката. Люди в лодках не обращали внимания на такие вещи. Чтобы вызвать у них эмоции, следовало подходить к делу совсем с другой стороны. Например, говядина и квашеная капуста вполне могли повлиять на настроение матросов. Или, скажем, остановка с заходом в порт. Нечего и говорить, что говядина нравилась им больше, чем квашеная капуста, а швартовка к причалу не шла ни в какое сравнение даже с говядиной.

Той ночью снова шел дождь, отмель стала такой скользкой, что невозможно было удержаться на ногах, однако на лодках все равно нашлись люди, которым не терпелось сойти на берег и отправиться на набережную.

Одним из них был матрос по имени Боцзы [3] . Днем он без устали взлетал на мачту и распевал песни, а вечером, не чувствуя усталости, подобно многим другим матросам, туго набил пояс медными монетами и осторожно спустился по сходням на берег. Сначала он шел вдоль глинистой отмели. На небе не было ни луны, ни звезд, на голову сыпал и сыпал мелкий дождь. Ноги увязали в грязи, из-за налипшей глины он с трудом их передвигал. Но Боцзы продолжал идти к цели — его манил ярко-красный свет фонаря небольшого дома на набережной. Там ждала его радость, от которой в сердце распускались цветы.

Огоньков было много, не счесть. И на каждый шли матросы, поодиночке и группами. Не успевала маленькая комната наполниться светом, как у матросов в груди вскипала и бурлила радость, и они от счастья закрывали глаза. Песни и смех, вырывавшиеся из осипших глоток, выплескивались из домов наружу и вместе со светом зажженных огней вливались в уши и глаза вахтенных, оставшихся на лодках и лишенных такого счастья. Тем, кто нес вахту или же не имел денег, эти звуки были приветом из другого мира, и он отзывался в их душах проклятиями. И, ругая своих товарищей, они представляли себе, как спускаются по трапу на берег и, не испачкав ног, взлетают на ступени хорошо знакомого им дома на сваях.

Вино, табак и женщины — то, чем, по мнению романтически настроенных литераторов, не стоит бахвалиться. Но для матросов это обычное дело. Хотя вино они пьют очень горькое, табак курят самый что ни на есть дешевый, а о женщинах и говорить нечего… Однако у каждого в груди бьется сердце, и у каждого есть голова, которую можно потерять. Даже те, для кого в порядке вещей питаться квашеной капустой, тыквой и несвежим мясом да без конца сквернословить, в иные моменты становятся сладкоречивыми, отыскивают скрытые в сердце нежные слова и, обращаясь к своей женщине, неуклюже ласкают ими ее тело, ножки и все остальное. Погружаясь в атмосферу счастья, они забывают обо всем на свете: не помнят о прошлом, не думают о будущем. Женщины помогают этим несчастным скитальцам отрешиться от жизненных тягот и бесплодных надежд, вводя их в состояние эйфории, сродни той, что появляется после табака и вина. Матросы же рядом с женщиной верят, что сбудутся их самые смелые, самые осязаемые сны. За это они готовы отдать ей все накопленные за месяц деньги и всю свою нерастраченную силу. Принеся эти дары к ногам женщины, они не просят у нее сочувствия и не жалеют себя.

Их жизнь, раз в ней есть то, о чем и вспомнить не грех, все же может считаться счастливой. Пусть им и не хватает сострадания, но у них есть и радости!

Один из них, сошедший на берег в поисках счастья, — Боцзы, наконец, добрался до места.

Сначала он постучал в дверь особым, известным только матросам, способом, потом посвистел.

Дверь открылась, и, когда одна нога, перепачканная в глине, переступила через порог, а другая, такая же грязная, еще оставалась снаружи, его шею крепко обвили женские руки, и к свежевыбритому лицу, огрубевшему от солнца и дождя, прижалось широкое и мягкое лицо.

Боцзы почувствовал знакомый аромат масла для волос. Он не смог бы с ходу объяснить, как в самый первый миг, когда руки обвивают шею, он все и сразу узнает в этой женщине. Ах, это лицо, мягкое-мягкое, с легким запахом пудры, которую можно попробовать на вкус! После первых объятий он прильнул к ее губам, нащупал влажный язык и укусил его.

Женщина, отбиваясь изо всех сил, начала браниться:

— Ах ты, негодник! Я уж думала, что в Чандэ тебя смыло в озеро Дунтинху мочой тамошних шлюх.