Шрифт:
Вот наблюдения героя–рассказчика в рассказе «Осень в дубовых лесах»: «Мы свернули направо / в овраг, // по которому вверх / шла // неизвестно кем / и когда // мощёная / короткая дорога // – узкая, / заросшая орешником, / соснами / и рябиной. / Мы стали подниматься во тьме, // светя себе фонарём, // а над нами / текла // узкая / звёздная / река, // по ней / плыли / сосновые чёрные ветви // и по очереди // закрывали / и открывали / звёзды».
Ночное небо над дорогой, окружённой деревьями, — как река, по которой плывут ветви, звёзды… А ритм какой: словно фрагмент из стихотворения в прозе! (Мы намеренно расставили ритмические разделители. — Н. Л.)
А вот вроде бы случайные впечатления «объективированного» персонажа. «Избы стояли чёрные. Деревня спала <…> Свет пятнами падал на траву, и трава казалась рыжей» — это восприятие одинокой, забытой учительницы Сони из рассказа «Некрасивая». «И жарко и холодно одновременно. Даже под опущенные ресницы отражённое бирюзовой водой и льдами, умытыми ею, пробивается и слепит глаза солнце» — так начинается большой очерк «Белуха», и далее:
«Вода спокойна, но всё вокруг точно зыбится, видения, миражи окружают нас — то вдруг погрузишься будто бы в водоворот, и странно, что нас не заливает водой, стеной вздыбившейся вокруг; то вознесёшься, и кажется тогда, что видишь не только горизонт, но и то, что за горизонтом, — блестят озёра, лениво извиваются реки… Оглянешься назад — шхуна висит в воздухе, прищуришься, всмотришься, нет, не висит, а стоит на некоем прозрачном воздушном столбе…»
Такая изобразительность, которая впечатляет той точностью, что обладает эмоциональной наполненностью, конечно же, уходит корнями к Бунину. «…Когда на меня обрушился Бунин с его ястребиным видением человека и природы, я просто испугался, — признавался Казаков. — И было от чего испугаться! Он и то, о чём я бессонными студенческими литинститутскими ночами столько думал, волшебно совпало. Вот вам истоки этого влияния» [8] . Что же «волшебно совпало» у молодого Казакова с Буниным? Можно полагать, что совпало то ощущение таинственной, но совершенно явственной связи между человеческой душой и природой. Именно это ощущение и лежит в основе семантики импрессионистической изобразительности Бунина, в таком же качестве эта поэтика «работает» и в прозе Юрия Казакова.
8
Вопросы литературы. 1979. № 2. С. 176.
Но Казаков не просто актуализировал поэтику импрессионистической изобразительности в её глубоком, бунинском, смысловом наполнении, он сделал следующий шаг. Движение к природе навело его на «природного человека», то есть человека, который свободен от общепринятых поведенческих клише, а в контексте времени это означало — не зашорен советским менталитетом. Впервые Казаков обратился к феномену «природного человека» в великолепном рассказе «Поморка» (1957).
Фактически это малый эпос, тот же тип «монументального рассказа», который в те годы набрал силу в начале «оттепели». Но в отличие от «монументальных рассказов» Шолохова, Казакевича, Солженицына, жизнь героини Казакова — девяностолетней старухи Марфы — дана вне социальной истории, вне тех вех, которые уже казались обязательными: семнадцатый год, коллективизация, Отечественная война. Вся жизнь Марфы протекает не в координатах истории, а в координатах бытия [9] .
9
Если по исторической горизонтали рассказ «Поморка» связан с «монументальным рассказом» 50–60-х годов, то по исторической вертикали он родствен «эпосным» рассказам Б. Пильняка («Год их жизни») и Е. Замятина («Кряжи»), созданным в 1910–1920-е годы.
Эти координаты бытия, в которых живёт Марфа, конкретизированы лишь в устоях быта и сложившихся за века нормах жизни поморов, вечно борющихся со студёным морем. Образ Марфы — это как бы средоточие, концентрат типа женщины–поморки. В рассказе есть даже некий «сборный день» героини, в котором описывается, как она ежедневно проводит свою жизнь, от раннего утра до позднего вечера:
«Чего только не проделает она за день. Доит и гонит на улицу корову, шумит сепаратором, кормит кур, лезет на поветь за яйцами, косит и рубит потом на крыльце кроваво–ржавым косарём траву поросёнку; копает картошку на огороде, сушит, когда светит солнце, и ссыпает в подпол; топит печь, варит обед, кипятит самовар, идёт к морю с корзиной, собирает сиреневые пучки водорослей, которые покупает у неё агаровый завод…»
И так далее — всё хлопоты и заботы. По существу, каждый день Марфы — это великий подвиг человека, который безостановочно осуществляет трудное дело жизни.
Образ поморки у Ю. Казакова окружён героическим ореолом. Это женщины, обречённые на вечное ожидание мужей и сыновей, всегда уходящих в студёное море и не всегда возвращающихся. И не случайно автор завершает рассказ монументальной картиной:
«Всё чаще бушует море, и всё чаще выходит Марфа к вечеру на берег, стоит неподвижно возле наискось заделанных палок плетня, твёрдо чернея на бледно–жёлтом фоне зари. Смотрит на грязно–взлохмаченное море, на без конца бегущие и ревущие на отмели взводни с белыми гривами — знакомая картина!.. <…> Ветер холодеет, небо темнеет, заря окрашивается в винный цвет, воздух делается прозрачней, смугло румянеют избы наверху, а на востоке загораются редкие бледные звёзды. Скоро совсем смеркнется, а Марфа всё будет стоять, положив старчески–сизые руки на плетень, и смотреть на море, пока не погаснет последний мглистый отблеск зари».
Это буквально живопись импрессиониста, когда полутона, цветовые оттенки важнее, чем контуры.
Едва ли не впервые в советской литературе при обрисовке характера современной героини зазвучал мотив древности и старины. Поражает иконный лик Марфы: «Как она стара, странно и жутко порой глядеть мне на неё — такое древнее и тёмное у неё лицо». Впервые за советские годы главным достоинством героини названо то, что она «старинный порядок блюдёт». И за то она и почитаема односельчанами: «Хорошая старуха–то, святая, одно слово — поморка!» [10]
10
А это только 1957 год, и до знаменитых «Деревянных коней» Фёдора Абрамова, где появятся эти самые северные старухи, которые блюдут священный порядок, ещё очень далеко.
Иную ипостась «природного человека» Казаков представил в рассказе «Манька» (1958). В отличие от девяностолетней Марфы, Манька — семнадцатилетняя девчонка, что служит «письмоносцем». Но в ней — та же чистота, верность, внутренняя сила. В этом рассказе Ю. Казаков делает следующий шаг в постижении отношений между «природным человеком» и природой. Природа незаметно влияет на психологическое состояние героини:
«Дует в лицо ровный морской ветер, несёт удивительно крепкий запах водорослей, от которого сладко ноет в груди… По берегам тёмных речушек, заваленных буреломом, журчащих и жёлто пенящихся, зацветают к августу пышные алые цветы. Рвёт тогда их Манька, навязывает из них тяжёлые букеты или отдыхает в тени серых, изуродованных северными зимними ветрами ёлок, украшает себя ромашками, можжевельником с тёмно–сизыми ягодами, воображает себя невестой».