А на троне султана, среди осколков зеркал и трупов, лежала пробитая пулями русская фуражка с кокардой.

И больше никто и никогда не видел полковника Маскалькова…

Февральская ночь 1855 года окутала Варшаву ледяным саваном. Над Вислой стоял такой мороз, что даже фонари на Саксонской площади мерцали тускло, словно боясь привлечь внимание. Генерал-лейтенант Рамзай, командующий русским гарнизоном, стоял у окна своего кабинета в Бельведерском дворце, прислушиваясь к странной тишине. Город, обычно шумный даже ночью, затаился.

— Ваше высокопревосходительство, — адъютант вошел без стука, что было строжайше запрещено, — только что получены донесения с застав. Все патрули пропали.

Рамзай медленно повернулся. Его тень, отброшенная керосиновой лампой, гигантским пятном легла на карту Польши, висевшую на стене.

— Все?

— Все шесть, ваше превосходительство. Последний дал о себе знать два часа назад, у костела Святого Креста.

Генерал подошел к столу, где лежала серебряная табакерка — подарок императора. Открыл. Пусто. Дурной знак.

— Поднять гарнизон по тревоге. Отправить гонцов в Модлин и Брест.

— Гонцы уже отправлены, ваше превосходительство. Ни один не доехал до городской черты.

В этот момент где-то в районе Нового Света раздался первый выстрел. Одиночный. Потом второй. Затем трескучая очередь — где-то применили скорострельный карабин.

Полковник Гротен, командир 3-й стрелковой роты, строил своих людей во дворе. Солдаты, еще сонные, путались в построении. Над казармами висел желтый туман — смесь мороза и дыхания сотен людей.

— Где прапорщик Свечин? — рявкнул Гротен.

— Не вернулся с патруля, ваше высокоблагородие, — ответил фельдфебель, поправляя шапку.

Вдруг с крыши соседнего дома грянул залп. Трое солдат рухнули на окровавленный снег. Остальные в панике рассыпались.

— Засада! К оружию!

Но стрелявшие уже исчезли, словно призраки. Лишь на противоположной крыше мелькнула тень — женщина в мужском пальто, с карабином в руках.

Час спустя капитан Ярцев с двенадцатью солдатами пробивался к телеграфу через переулки Старого Города. Каждый второй дом казался пустым, но из каждого третьего раздавались выстрелы.

— Ваше благородие, вон там! — ефрейтор указал на движение у фонаря.

Ярцев повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как из-за угла выезжает телега, нагруженная… пороховыми бочками. Человек в крестьянской одежде щелкнул кремнем.

Взрыв ослепил капитана. Когда дым рассеялся, от его отряда осталось трое раненых и горящие обломки телеграфного столба.

Рамзай слушал доклады, которые звучали как сводки с поля боя:

— Арсенал захвачен…

— Мосты через Вислу заминированы…

— Польские жандармы перешли на сторону мятежников…

Генерал подошел к окну. Город горел в десятке мест. Особенно яркое зарево было там, где располагались продовольственные склады.

— Ваше превосходительство, — вошел перепачканный сажей адъютант, — мы перехватили курьера. У него… вот это.

На столе легла прокламация: «Польша восстает. Все русские солдаты, сложившие оружие, будут отпущены с миром». Подпись: « Национальное правительство».

Рамзай рассмеялся, смехом, от которого у адъютанта побежали мурашки по спине:

— Мир? Они окружили нас как волки овец и говорят о мире?

В подвалах костела собралось человек двадцать — студенты, ремесленники, несколько женщин в трауре. Все вооружены. В центре — молодой человек с горящими глазами, известный только по фамилии — Вержбицкий.

— Русские заперты в трех районах, — он тыкал пальцем в самодельную карту, — но у них есть артиллерия у Замковой площади.

— Мы достанем пушки, — хрипло сказал седой кузнец, показывая связку гранат.

Женщина в черном, бывшая гувернантка русского генерала, разложила на алтаре бумаги:

— Вот расписание смен караулов. Вот планы казарм.

Где-то наверху зазвонили колокола — не к обедне, а тревожно, набатом. Все замерли.

— Они идут, — прошептал Вержбицкий.

Рота капитана Лихачева отступала к Замковой площади, отстреливаясь от невидимого врага. Солдаты спотыкались о баррикады из перевернутых телег и мебели. Каждые пятьдесят метров кого-то подстреливали.