Я выкурил духоподъемную сигарету, тактично стараясь не дымить на рыб, и уже собирался топать дальше, когда заметил обтрепанную бумажку на воротах — объявление о сдающейся «студии в мансарде» с припиской «срочно». Вопреки заявленной срочности, казалось, что бумажка вовсе не стремится быть прочитанной, стыдливо прячась в тени, будто благочестивая девица, которую нужда погнала на панель. На фоне привычных лапидарно-полуграмотных образчиков жанра текст о мансарде выглядел почти поэмой, написанной высоким штилем, с напыщенными обещаниями уюта и трогательной щепетильностью тех доисторических, благословенных дней, когда ихтиозавры были живы, а домовладельцы еще не растеряли последних остатков совести.

С утра я успел обегать добрую половину города и вдоволь наглядеться на комнатки-кельи с затрапезной мебелью и комнатки-наперстки в скверных флигельках; зловонные углы и прокопченные клети, сдающиеся за гроши вместе с клопами и кроватью; подвалы, где вместо крыс гнездились какие-то раскормленные исчадья ада, многозначительно мигающие из своих укрытий. Бедность, безусловно, двигатель прогресса, неиссякающий источник вдохновения для тех, у кого ветер в карманах. Изобретательность как необходимость. Что только мне не предлагали в качестве жилья — от антресолей до насеста. Я смог воочию убедиться в том, что, в отличие от животных, человек повсюду приживается и ко всему приспосабливается, что он в разы выносливее доисторических рыб и неприхотливее накожных паразитов. В гиблых местах, где даже крысы и клопы гнушались появиться, ютились люди. Я проходил сквозь строй грошовых лачуг, как провинившийся во время наказания шпицрутенами. Комнатки, каморки — и еще комнатки, еще каморки. К полудню я перестал их различать, как человек, утративший нюх из-за обилия резких запахов. Последняя конура оказалась жутковатой квинтэссенцией всего увиденного ранее: на лестнице взахлеб скандалили, чадила кухня, похожая на прачечную в преисподней, комната пахла грехами предыдущих квартиросъемщиков, — словом, когда нетрезвая хозяйка куда-то отлучилась, я, не раздумывая, ретировался.

Карман оттягивала измятая газета с объявлениями, которые я утром старательно обвел карандашом и с нарастающим волнением вычеркивал, словно разыгрывал с воображаемым противником партию в морской бой, пока страница не превратилась в кладбище безликих однопалубных. Объявления из категории «лестница с ковром и швейцаром» я отмел с порога: роскошные хоромы с ковровыми дорожками, изразцовыми каминами, натертыми до блеска дверными ручками и респектабельным цербером с бакенбардами, угрюмо стерегущим вход, были мне не по карману. Увидев объявление на кованых воротах «Дома с горгульями», я крайне удивился цене аренды, немыслимо низкой для эдакого сераля, где даже дворник должен выглядеть набобом по сравнению со мной. Розыгрыш или досадное недоразумение, решил я. Насчет гуманности домовладельцев никаких иллюзий быть не могло, а бескорыстие никогда не значилась в их списке добродетелей.

В парадное я сунулся исключительно из непреодолимого желания пощекотать нервы швейцару. Сброд вроде меня, попирающий мраморный пол своей грязной обувью, приводит тружеников ковра и тряпки в состояние слепого бешенства, как у берсерка. Нет больших снобов, чем прислуга в состоятельных домах и вышколенный персонал фешенебельных гостиниц и магазинов (что наводит на размышления об истинной природе снобизма). Не тут-то было: швейцар блистательно отсутствовал. Отсутствовали также позолоченные зеркала и прочие атрибуты роскоши, которые я столь подробно себе нарисовал. Восьмиугольный холл, ничем, кроме вычурной формы, не примечательный; никаких причуд средневековья, мрачно торжествующего снаружи; разве что сводчатые, тающие в сумерках потолки внушали невольное благоговение. По-видимому, местные нетопыри предпочитали привольную жизнь на пленэре, под романтической луной. Было тихо, бесприютно.

Зато квартирная хозяйка разливалась соловьем. Против ожидания, передо мной предстал вовсе не сумрачный граф с резцами в пол-лица и лопастями рук, волочащимися по полу, — нет, ничего подобного, — действительность оказалась скучной и удручающе благопристойной: меня встретила худосочная, уксусно вежливая старуха в очках с линзами, толщиною превосходящими лупу филателиста. Одна из тех женщин, что произносят отборные мерзости слащавым голоском и упоенно строят козни, разнообразя это трудоемкое занятие производством и распространением сплетен. У них, как у рачительных домохозяек, в голове имеется нечто вроде пудовой поваренной книги с проверенными временем рецептами кляуз, поклепов и прочих сытных блюд. Убийственное благодушие этих святош страшнее бубонной чумы. Но я уже не мог уйти, зачарованный сводчатыми потолками и диковинной тишиной, сулившими много воздуха и много свободы. Перенаселенные лепрозории, лестно именуемые в прессе доходными домами, были ничуть не лучше логова горгулий. Правда, как запасной вариант, оставались еще ночлежки, в которых я одно время был завсегдатаем; но там, помимо прочего, со мной случались панические приступы клаустрофобии — болезни не для бедняков, — когда я просыпался под нижними нарами, словно в общей могиле, и вместо воздуха глотал горячее зловоние — густую смесь перегара, запаха тлеющих отрепьев и человеческих испарений; но даже этот эрзац воздуха постепенно иссякал.

Решительно наставив на меня две толстых линзы, точно я был пучком сухой травы, который следует поджечь, старуха принялась болтать и уже не закрывала рта до самого конца импровизированной экскурсии. На меня обрушился ворох слипшихся и дурно пахнущих историй, огрызки биографий, сгустки непереваренных слухов, сырые комья чьей-то подсмотренной жизни, плотные, подзаборные колтуны страстей. Страшно представить, что было в голове у этой женщины, какое колдовское варево из врак, домыслов и корня мандрагоры; все это клекотало, и булькало, и временами звонко лопалось, разбрызгивая слизь окрест. Занимательная конспирология в действии. Нескольких минут подобного интенсивного общения было достаточно, чтобы перевоспитать самого отпетого доброхота и сплетника, внушив ему стойкое отвращение не только к чужим секретам, но и к своим собственным.

Выпуклые глаза старухи смотрели пристально, с легким астигматическим безумием. Ее величественная прическа напоминала капитель с двумя волютами вокруг ушей; на этом царственность заканчивалась: лепные завитки венчали голову заурядной сплетницы. В какой-то момент я с неприятным удивлением обнаружил, что моя дальновидная поводырша подкапывается и под меня тоже, хотя покамест я в этом замке лишь случайный землемер.

На лестнице снова проклюнулся модерн. Двери квартир украшали витражи с ирисами; те же ирисы цвели на витражных окнах лестничных площадок. Растительную тему подхватывали ползущие по перилам гирлянды кованых цветов и листьев, изящно загибающихся и создающих впечатление бесконечности пути.

Гордая «студия в мансарде» на поверку оказалась пеналовидной лачугой со скошенным потолком и наливными поселянками на линялых обоях. Имелись также рукомойник, печь с коленчатой трубой и затрапезная кровать, напоминающая крепость с готическими шпилями на башнях. Но главной достопримечательностью комнаты, безусловно, являлся платяной шкаф, мрачно подпирающий стену, точно музейный экспонат. Этот черный лакированный саркофаг был пуст и приторно пах москательной лавкой; запах был до того забористый, что, стоя рядом, можно было запросто угореть. Я решил, что, если перееду, первым делом избавлюсь от этой рухляди, хотя бы и наперекор настырной квартирогрымзе. Голос ее звучал глухо, но бойко и бесперебойно, как у поднаторевшего в экскурсиях чичероне. Осматривая комнату под этот утомительный аккомпанемент, я ловил себя на неуютном ощущении, что мне чего-то остро недостает. Было что-то катастрофически неправильное во всем этом, некий неуловимый изъян. Старуха, дабы пресечь ненужные и обременительные рефлексии потенциального квартиросъемщика, наседала на меня с дотошностью сыщика и угомонилась только после того, как я в письменной форме ее заверил, что не буян, не пьяница и не беглый каторжник. Хорошо хоть не потребовала развернутых референций от предыдущих домовладельцев. Недреманное око этой женщины в будущем сулило мне многие печали.