Правда, моя мансарда скорее подчинялась идее шкафа. Эта бесспорная зависимость угадывалось в общем рисунке комнаты, нарочито неправильном и ассиметричном: в неровных стенах, скошенном потолке, полу, который тоже словно бы кренился и по которому соскальзывали все мои мысли — к шкафу. Я ощущал чью-то монолитную, подавляющую волю, которой было намагничено все вокруг. Я видел шкаф даже с закрытыми глазами. Черный лакированный урод.

Полночи проворочавшись без сна на новом месте, где все было враждебно — от коридорных шорохов до запаха постельного белья, — я встал и при свете полоумной лампочки выкурил горькую сигарету, после чего почувствовал себя окончательно разбитым и опустошенным. В голове стоял клочковатый дым, в комнате тоже. Чтобы хоть чем-то себя занять, я подошел к шкафу, хищно блестевшему под толстым слоем лака. Руки чесались учинить над этим полированным самодовольным гробом самосуд, но я решил, что для начала попробую нарушить силовые линии, которые эта штука столь хитроумно создает. Я навалился сбоку, и шкаф, подвывая, грузно сдвинулся с места. Не знаю, кто мои соседи снизу, но это поистине героические люди с терпением самаритянина или сном праведника. Я продолжал ритмичными толчками отодвигать стоеросового урода, пока он не уперся в стену.

Казалось бы, чары разрушены — но нет, не тут-то было. Лихорадочное, разъедающее изнутри беспокойство только усилилось. За шкафом обнаружилась оконная ниша в струпьях паутины и обветшалых обоев; грязь и копоть густым налетом покрывали стекла. Я взгромоздился на облупленный подоконник, прильнул к окну, но ничего, кроме черной безымянной пустоты, которая могла оказаться чем угодно, не увидел.

Рассвет застал меня на полу, в ворохе обойных обрывков. Конечности затекли; стоило мне неосторожно пошевелиться, как злобные, кусачие мурашки забегали по телу. Подтянув к себе длинный лоскут обоев, я долго, с дотошностью шизофреника разглядывал буколический орнамент, изображающий жизнерадостных пастушек и тучные стада овец на идиллическом лужку. С трудом оторвавшись от пасторалей, я поднялся на ноги.

Дальнейшее довольно сложно поддается описанию. Выяснилось, что окно — отнюдь не фантомное порождение моих ночных кошмаров, существует въяве и более чем материально. Выходит оно во внутренний дворик, обнесенный по периметру кирпичной стеной. Стена высокая, оплетена артритными побегами какого-то полуистлевшего растения. Из земли торчат зубцы обвалившейся кладки, сухие дротики травинок и рахитичные кустарники. Картина безрадостная, особенно в обморочно-сером свете осеннего утра.

Разглядывая эти неприглядные руины, я зацепился взглядом за странный сгусток черноты, едва различимый на фоне земли. Он шевельнулся — один, другой раз. Я напряг зрение и с неприятным удивлением обнаружил его двойника, копошившегося у противоположной стены; потом еще троих, не менее проворных, неотличимых от товарищей. Мелькнула мысль о крысах: повадкой и размером эти существа напоминали грызунов. Однако вместо того чтобы ощутить тревогу или болезненное любопытство, возможно, даже страх, я чувствовал лишь нарастающее отвращение. Мною овладело мучительное чувство брезгливости, такое острое и физически непереносимое, что я отпрянул от окна.

Немного отдышавшись, покрытый липким потом, я заставил себя вновь подойти к окну. Они по-прежнему были там, теперь отчетливо видимые в лучах рассвета: черные, цвета жирной земли, лоснящиеся и бесконечно омерзительные. Я насчитал семь штук.

Это были птицы.

Только я начал привыкать к бесхитростным мещанским радостям — крахмальному белью, уюту, еде три раза в день, — как грянул гром: карета превратилась в тыкву, принц — в нищего. Больничное благолепие разом оборвалось, когда однажды утром обнаружилось, что меня ошибочно приняли за одного второстепенного криминального авторитета по кличке Счастливчик, который в памятную ночь, прошитый девятью шальными пулями, бесславно истекал кровью где-то за городом и скончался, так и не дождавшись медицинской помощи, чем окончательно развенчал миф о своей везучести. Блистательный король борделей подох в канаве, как последний доходяга.

Город неделю лихорадило. Общественность стояла на ушах. Ретивые газетчики, рассчитывая взять врага измором, осаждали дом вдовы и резиденции членов разветвленного преступного клана, к которому принадлежал погибший. Самые предприимчивые атаковали фешенебельное гнездышко в мотеле, где дерганый рецидивист обычно отводил душу в любовных утехах и шумных кутежах, устраивая увеселительную пальбу по проституткам, коридорным, случайным собутыльникам и прочим подвижным мишеням. Словом, усопший был положительно неотразим. Шантаж, вооруженные грабежи, продажа наркотиков, подпольные игорные дома, контрабанда — и это далеко не полный список добродетелей Счастливчика. Таланты предприимчивого юноши только начинали раскрываться, но деятельность уже приобрела поистине раблезианский размах. Смерть поставила на его карьере жирный крест.

Щелкоперы ежедневно изводили тонны бумаги на обстоятельные описания перипетий расследования, щеголяя мудреными медицинскими терминами и профессионально их перевирая. Фамилии главных фигурантов дела традиционно перевирались тоже, отчего эпическая криминальная сага, развертываемая параллельно разными изданиями, распалась на несколько новелл с разноименными героями и сходным сюжетом. Фотографы в погоне за сенсацией готовы были перегрызть друг другу глотки и мехи на фотокамерах. Лица обывателей излучали такой упоенный восторг, какой редко встретишь по поводу свадеб и рождений. Смерть Счастливчика обсуждалась во всех ее кровавых, невыразимо притягательных подробностях. Выдвигались версии, вспыхивали скандалы; политики речисто обличали оппонентов; религиозные фанатики злорадно возвестили о приближении очередного апокалипсиса; городские сумасшедшие разбрасывали по дворам разоблачительные листовки с неистовой пунктуацией и подгулявшей орфографией; энтузиасты затеяли параллельное расследование, запутав и без того размытые дождем следы. На швейной фабрике, где, среди прочего, производили фетровые шляпы, какой-то обезумевший болванщик публично взял на себя вину за все вышеперечисленное, после чего повесился в подсобке. Поиски истины, как это часто случается, выродились в скверный водевиль. В пылу междоусобных войн и подковерных плутней причина переполоха незаметно зачахла, скукожилась и за ненадобностью отвалилась.

Счастливчик был жесток и капризен, как ребенок; он мог позволить себя убить, но роль безликого статиста была ему омерзительна даже после смерти. Затертый в криминальной кутерьме на задний план, покойник сам о себе напомнил. Грянувшие вскоре погребальные торжества неслыханным размахом походили на похороны коронованной особы. Движение транспорта в центре города было перекрыто. Распаленную толпу оттеснили на тротуар: народу было столько, словно ожидался не траурный кортеж, а карнавальное шествие. В боковых улочках царили приподнятое оживление и ярмарочная толчея, не подобающие случаю, но легко объяснимые обилием питейных заведений, где многие успели основательно заложить за воротник. Балконы верхних этажей, как театральные ложи, ломились от зрителей в дезабилье; из окон гроздьями свешивались любопытствующие.

Трудно себе представить что-либо более вульгарное, чем погребальный обряд. Даже свадьба по размаху пошлости не затмит всей этой неуместной помпы, мишуры и бутафории, которыми традиционно сопровождается тихое, сугубо личное и неброское событие. Нахрапистая подмалеванная действительность в лице скорбящих друзей и родственников не оставляет покойника в покое, проделывает над бедолагой вещи дикие и удивительные, с необъяснимой мстительностью подвергая его бренные останки череде надругательств — под музыку, с цветами и публичным плачем. Тут хочешь не хочешь, а проникнешься к смерти отвращением, испытаешь если не страх, то брезгливость. Если бы вселенная была организована гуманно и справедливо, то, умирая, человек бы исчезал одновременно вместе с телом, истаивал, бесследно растворялся в воздухе безо всяких погребальных погремушек.