Похороны Счастливчика прошли с аншлагом. Фотокоры нащелкали на год вперед. Король борделей победоносно проследовал по главной улице, осуществил свою заветную мечту, пусть с некоторыми оговорками. Во главе процессии полз эффектный катафалк с усопшим, столь тщательно отреставрированным ритуальной службой, что там, куда он направлялся, этот преступник мог вполне сойти за праведника. Счастливчик после капремонта разительно отличался от себя прежнего, как будто тот сметливый мастер, что реставрировал его изрешеченный торс, в необоримом азарте творчества соорудил клиенту новое лицо, придав чертам лилейное благолепие. Волшебное преображение покойника породило лавину слухов и конспирологических толков: эта восковая куколка никак не может быть маститым мафиози, категорично заявили городские сплетники. Шикарный галстук от Шарле и хлыщеватые штиблеты никого не убедили. Обитый бархатом дубовый гроб, венки и ленты с выспренними, щемяще-патетическими надписями выглядели сухим расчетом — задобрить бдительные небеса и отхватить местечко покомфортнее, чем полагается преступникам. Счастливчик даже после смерти не изменил себе, оставшись тем же прощелыгой и продолжая бесшабашно нарушать законы — теперь уже на том свете. Тот редкий случай, когда горбатого могила не исправила.

За катафалком следовала публика: угрюмый рой старух, парадно разодетых и увешанных украшениями, как орденами; их дряхлые, занафталиненные спутники; кавалькада кредиторов, должников и бывших любовниц; чванливая вдова, самодовольный дофин и целый выводок внебрачных байстрюков — смышленых маленьких счастливчиков, причесанных, как папа, на прямой пробор. Сдержанно сияли лица многочисленных родственников, затеявших по случаю грядущей битвы за наследство импровизированный смотр войск. Царственно выступали отцы города, политические бонзы и прочий бомонд. Следом за знатью и отборной аристократией подобострастно семенил народ попроще — та разношерстная шушера, с которой якшался усопший во времена своего трущобного детства. Многие явились без приглашения, с твердым намерением насладиться зрелищем поверженного Голиафа от мафии, выпить за его счет и пожелать ему гореть в аду. В хвосте процессии плелись приблудные любители покушать на халяву, в глазах которых читалась непреходящая, посконная печаль, навеянная сосущей пустотой в желудке. Похоронный оркестр наяривал Верди на своих валторнах. Живая музыка, мертвый Счастливчик.

Подельники, согласно заповедям мафии, на похороны не явились, ограничившись пышными венками, велеречивыми соболезнованиями и прочей обрядовой дребеденью. Даже маститые преступники робеют перед испитым лицом традиции. Ничто так роднит людей, как лицемерный церемониал.

Помню захватывающее фото на газетный разворот: площадь Проклятых поэтов запружена зеваками: повсюду шляпы, шляпы, шляпы, которые все прибывают. Люди стекаются с боковых улочек, выныривают из подворотен и ввинчиваются в самую гущу и толчею. Толпа нахлестывает на парапеты, обтекает тумбы и фонарные столбы, раскачивает пустой вагон трамвая, баюкая старую посудину, и с разбегу разбивается о ноздреватый торец тучереза. Море волнуется раз — дворники и банкиры; море волнуется два — поэты и чиновники; море волнуется три — студенты и стражи порядка. Вспышка. Воздух матовый, тугой и неподвижный. Волны черно-белых шляп и траурный кортеж, как баржа, обрезанная границей кадра.

Кокетливое, в меру скорбное лицо вдовы, закутанной в вуали, запудренной страдалицы, завещанной подельникам вместе с недвижимым имуществом и счетом в банке, — долго не сходило с газетных передовиц. Что до Счастливчика, то он после отхода в мир иной из рядового душегуба и стяжателя вмиг сделался народным достоянием, снискал такие славу и почет, каких при жизни не достиг бы ни деньгами, ни бесчинствами. Ему в его двухкрышечном, роскошно убранном гробу сиделки и пилюли были по карману, но без надобности; мне на моей больничной койке оплачивать леченье было нечем. Счастливчик был накоротке с политиками и финансовыми воротилами, но эти толстосумы почему-то остались равнодушны к моей судьбе.

Из комфортабельной палаты меня сослали в общую, оттуда вытурили в коридор, в компанию отверженных, которые ходили под себя и были явно неплатежеспособны. Одни пластом лежали на каталках, другие сидели, остекленевшим взглядом пялясь в пустоту, третьи неприкаянно слонялись в антисептических сумерках, и если бы понадобилось дать определение происходящему, то самым точным было бы: безропотное умирание.

То было место, где пассивно претерпевают жизнь. В нос ударял густой и хищный запах смерти: смесь химии, немытого тела и застарелых ран. Ни одна лампочка не горела. Сумерки чуть подслащал свет из далекого окна, которое, быть может, было лишь обманом, муляжом, осложнением после серьезной болезни. Пышноусый хирург растворился в воздухе, не оставив даже улыбки. Растаял в сумерках певучий смех его подручных. Лишь изредка показывались их блеклые призраки и проходили сквозь смрад и мрак чужой болезни, целомудренно потупившись и крепко сцепив зубы. В руках они всегда несли нечто хрупкое, волшебно дребезжащее и предназначенное не для зловонных коридорных крыс, которыми мы были, но для чистоплотных обитателей другого этажа с его многопалатным раем, жильцов благоустроенного, стерильного парадиза.

С завидным постоянством являлась уборщица — грымза в замызганном тюрбане, квакающих шлепанцах и хитроумно перекрученном халате, — и под видом мытья полов изощренно измывалась над людьми. Покрикивая пропитым голосом на каждого, кто вставал у нее на пути, она ритмично двигалась в сумерках коридора, словно исполняла шаманские пляски, оставляя за собой трассирующий влажный след; и можно было не сомневаться; эта тщедушная бабуля с берейторскими замашками отыщет свет в конце тоннеля и, при необходимости, отвоюет его у многочисленных конкурентов.

Но хуже тьмы, и вони, и гарпии в тюрбане были амбалы в белом, частые визиты которых начинались зловещей тишиной и заканчивались очередной осиротевшей койкой. Работали эти дюжие ребята слаженно и сноровисто, с уверенностью виртуоза, с небрежной быстротой и беглостью какого-нибудь музыкального вундеркинда, — и вот уже не человек, а горстка смятых простыней остывает на пустой каталке.

Гиробус полз по проспекту Готье, влекомый своевольным и крайне бестолковым течением транспорта, словно громоздкое бревно, с трудом преодолевающее речные пороги. Он трудолюбиво протаскивал по улицам бравурную рекламу граммофонов, которой были немилосердно изуродованы его бока. Бешеные автомобили, прошмыгивая мимо, теснили громоздкую колымагу к обочине. По людным тротуарам маршировали ходячие рекламы. Вдоль аптечной витрины, заставленной разнокалиберной больничной утварью, фланировала микстура от кашля с изображением целебных трав на картонном тулове; поодаль, аккурат под бутафорским градусником, топтались оттертые в тень представители конкурирующей фирмы — меланхоличный бальзам от мозолей и жизнерадостная жидкость против моли, тараканов и клопов. Через дорогу, под хлопающими на ветру полосатыми маркизами цветочного магазина, прохлаждался «Букет моей бабушки», имеющий к букетам на витрине весьма опосредованное отношение.

Лавируя между автомобилями, я чудом протиснулся к гиробусу, вскочил под аккомпанемент клаксонов на подножку и очутился нос к носу с кондуктором, который выдал мне билет с холодной назидательностью, как пастор облатку. Расплывшись в виноватой улыбке, я взлетел на верхнюю площадку, чем вызвал еще большее неодобрение почтенного усача.

Наверху было солнечно и безлюдно, ветер перекатывал мелкий мусор и шарил под пустыми сидениями. Внизу упруго хлопали брезентом фургоны, раскатисто грохотали вуатюретки с откидным верхом и веломобили с полосатыми обтекателями, крякали мотоколяски, и звонкие велосипеды вращали солнце по оси, и солнце дребезжало где-то между спицами. Блики играли на лакированных капотах и хромированных автомобильных деталях. Затрапезная тележка молочника вызванивала бидонами, словно передвижная колокольня; в моторизованном многоголосье этот гужевой тенор звучал особенно пронзительно. Бок о бок с ним трюхал трехколесный четырехцилиндровый феномобиль, рыдая всеми четырьмя цилиндрами; на кузове красовалось гонористое «шофер излишен», хотя шофер в мушкетерских перчатках с широкими раструбами и кожаных крагах всем своим видом опровергал это вздорное утверждение. Из боковой улочки вышмыгнула двухместная «коррида», управляемая девушкой в авиаторских очках и шляпке-шлеме. Впереди полз «ватек» — неповоротливое и помпезное, как древняя карета, автомобильное недоразумение, плотными шторками и бронированными стеклами выдающее владельца с головой. Власть предержащие ввиду врожденной гигантомании и благоприобретенной паранойи предпочитают человеческому транспорту каких-то чучел на котурнах. Чиновники в дорожной неразберихе безошибочно опознаются по своим парадным средствам передвижения. Короба на колесах каким-то образом коррелируют с их мировосприятием и жизненной философией.