Около часа я бесцельно скитался по гулким залам цокольного этажа, готовый в любой момент услышать за спиной голодный лязг дверных запоров и скрежет опускающихся решеток. Но нет — вместо узилища и юдоли скорбей я обнаружил лишь музей со множеством завалящих экспонатов, которыми не испугаешь даже школьника. Игрушечные каты, казематы и кандалы. Когда-то эти коридоры кишели крысами, а затхлые дворики и галереи предназначались для моциона заключенных. Со временем тюрьма перебралась через канал, в новое приземистое здание, наглядно подтверждая тезис о том, что зло никуда не исчезает, а только видоизменяется.

Кроме меня на слушаниях присутствовали еще три художника и карикатурист, вносивший своими шаржами оживление в казенную картину судопроизводства. Все четверо работали быстро и уверенно, причем обманчивая беглость и небрежность были результатом изнурительных многочасовых тренировок и строгой внутренней дисциплины. Был еще пятый, штатный судебный рисовальщик, фигура спорная и пристрастная, вроде военного летописца. Он появлялся спорадически и запечатлевал зал заседаний в прилизанном академическом стиле, переставляя и выстраивая персонажей согласно некоему тайному ранжиру, вроде того, как по легенде на знаменитой картине Рембрандта офицеры размещены в строгом соответствии с суммой, уплаченной ими художнику.

Самым маститым из рисовальщиков был Бланк. Его скетчи регулярно появлялись в «Декаденте», вызывая нешуточный резонанс, волну восторгов и поношений. Можно было бесконечно долго наблюдать за тем, как он священнодействует: как примитивный каркас из вспомогательных линий, напоминающий шлем фехтовальщика, претерпевает магические метаморфозы, осевые линии становятся скелетом, а кости обрастают плотью, овал лица очеловечивается, приобретая узнаваемые черты; как с помощью игры светотеней и виртуозных лессировок рисунок приобретает объем и глубину. Его бездонная котомка с рисовальными принадлежностями одновременно походила на саквояж медика и амуницию маньяка, дерзко разгуливающего под носом у полиции. Здесь были кисти разной масти — от белки до куницы — остроконечные, плоские и круглые, квадратные и веерные, мягкие и щетинистые; внушительный патронташ с пастелью; обойма толстеньких мелков; тушь, отточенные карандаши, картон, наждачная и акварельная бумага, ластики, бритвенные лезвия, хлебный мякиш и еще много чудесного (особенно впечатлял медицинский пузырь для льда, приспособленный под емкость для воды). При виде этого баснословного богатства и у профессионалов, и у профанов начиналось обильное слюноотделение. В отличие от судебных скетчей, на территории чистого искусства Бланка уже ничто не сдерживало. Его картины строились на колористических контрастах и перепадах ритма, с гипертрофией формы и атрофией перспективы, с острыми, интенсивными эмоциями, буквально раздиравшими полотно на части. Это напоминало примитивизм таможенника Руссо, если его декоративные джунгли щедро сдобрить урбанизмом. В необузданной вселенной Бланка бал правили хаос и анархия. Автомобильные покрышки щетинились зооморфными шипами, брусчатка прорастала ядовитыми побегами, дома опутывали лианы, фонарные столбы сплетались с волосатыми стволами пальм, дикорастущие растения светились от корней до усиков и вырабатывали электричество в листах и стеблях в процессе фотосинтеза. Горожане не только всех оттенков кожи, но и ее фактур фланировали по бульварам, сидели на террасах кафе, управляли автомобилями, толпились под переливчатыми козырьками кинотеатров. Под фонарем стояли влюбленные: он — в шляпе, отбрасывающей тень на впалые леопардовые щеки, с торчащим из-под плаща щегольским хвостом; она — в каскадах бахромы, с литыми волнами волос и неприметными крыльями. С верхней площадки гиробуса свешивались обаятельные обезьянки с шершавыми апельсинами в горстях. Пупырчатый, поперечно-полосатый господин сидел на ветке дерева и чинно почитывал газету. Упитанные питоны лоснились в лучах неона. Здесь никто ничему не удивлялся и никого не занимало, какого цвета и длины у вас шерсть и есть ли она у вас вообще.

Второй, карикатурист Марис, был балагур и весельчак, неунывающий, жизнелюбивый, умевший выделить и искрометно высмеять комические, доведенные до гротеска особенности человеческой внешности и поведения. Карикатуры Мариса отличались точностью, ригоризмом в диагнозе и были уморительно смешны. Иронию он использовал по ее прямому назначению — как средство против пошлости, напыщенной фальши, всего чванливого и лживого, косного и относящегося к себе со звериной серьезностью. Всю эту скользкую, увертливую гнусь необходимо было дезавуировать и обезвредить иронией. С другой стороны, ирония брала под свою опеку то, что изначально не было фальшивым, но потускнело, выхолостилось, было дискредитировано, захватано грязными руками и стало слишком уязвимым, чтобы появляться на людях без дуэньи. Ирония — как рыцарские доспехи: трусов не спасет, смелых сделает сильнее. Марис выгодно выделялся на фоне кустарей-многостаночников и убогих бумагомарак, целые полчища которых промышляли шаржами в парках и на набережных и от сусальной, пошленькой продукции которых за версту разило склепом и могильной плитой. Возможно, секрет невероятной витальности его карикатур состоял в том, что он беззаветно любил всех своих персонажей, какими бы жалкими и никчемными они ни казались на первый взгляд. Жил он бедно, но беззаботно: быт обустроил в духе Генри Миллера, разослав состоятельным знакомым письма, в которых безапелляционным тоном сообщалось, что он отныне обедает у них в такой-то день недели; знакомые не возражали, безропотно ссужая гостя деньгами и согласуя с ним меню.

Третий, Сурт, обладал недюжинным талантом, который он потихоньку пропивал по кабакам и рюмочным, точно в порыве творческого перфекционизма стремился окрасить собственную печень в те же угольные оттенки, какие использовал в работе. Он рисовал карандашом и углем; акварель была не в его характере, а масло и пастель вступали в неразрешимые противоречия с его мировосприятием. То ли из-за вынужденной спешки, то ли по художественным соображениям Сурт, как Домье, предпочитал отточенному карандашу обломки и огрызки, рисуя плоскими размашистыми штрихами.

Четвертый, Мор, прославился своими портретами, писанными в скупой, отстраненной, холодновато-аскетической манере. Не менее безэмоциональными и безличными были его судебные скетчи, которыми он зарабатывал на жизнь. Точка консенсуса, он был не холоден и не горяч и оттого всем люб чрезвычайно. Предельная индифферентность была для этого художника абсолютно органична, не требуя от него никаких дополнительных усилий, запретов и умерщвлений плоти. Апатия была у Мора в крови: в жизни он был таким же точно флегматичным гномом, как и в живописи.

Зал заседаний — находка для начинающего художника. Богатая фактура, нетривиальные типажи, разнообразие жанров — от банального натюрморта до батальной сцены с участием истцов и ответчиков. Здесь тоже рисуют обнаженную натуру — с приматом психологии над анатомией. Правда, освещение оставляет желать лучшего, соседи по скамье сверхъестественно назойливы и бесцеремонны, а натурщики капризны, и ждать от них неподвижного многочасового позирования бессмысленно. Но эти досадные мелочи меркнут перед всем остальным.

Я начал с общих планов, со стрельчатых окон, с дубовых отполированных солнцем поверхностей, в которые были вписаны присяжные и публика; с подтянутых судебных приставов, судебного исполнителя и секретаря с седыми, дробно вздрагивавшими кудельками. Работал я гранитным карандашом или углем, отложив акварель и тушь до лучших времен: в судебной суете они становились прерогативой мастеров, совмещающих знание пластической анатомии с мгновенной реакцией и ловкостью эквилибриста, который одновременно держит планшет, кисть, краски, палитру, емкость с водой, отражает атаки не в меру любознательных соседей и умудряется при этом рисовать. Впрочем, уголь тоже требует предельной собранности: он охотно осыпается, смазать его легко, а исправлять помарки хлопотно. Со временем я планировал перейти на пастель, которая идеально шла этому залу с его духотой, тяжелым солнцем, лениво вызревающим на ветке клена за окном, монументальной мебелью и фигурантами процесса, отбрасывающими до того густые тени, что сомневаться в их вине не приходилось. Недаром эту технику любил Дега; только в моем распоряжении вместо невесомых балерин были матерые юристы.