Я чувствовал, что выдохся, и только беспримерное упрямство и гордость, помноженная на глупость, не давали мне остановиться. С бодрой рыси я перешел на одышливую иноходь, потом и вовсе на постыдно-спотыкливый шаг, стараясь игнорировать глухое уханье и замирание сердца, которое, казалось, куда-то скатывается или западает, как неисправная педаль.

Я давно уже потерял из виду и незнакомца, и его тень и плелся, пошатываясь, вдоль обшарпанных фасадов, преодолевая соблазн рухнуть на мокрую брусчатку и тихо умереть. В очередной раз повернув за угол, я замер в замешательстве. Улица была пустынна и скупо освещалась кованой рогаткой фонаря. Через дорогу шеренгой вытянулись витрины магазинов с опущенными на ночь ставнями. У самого края тротуара, теменем ко мне, раскинув руки, навзничь лежал мужчина с проломленной головой, влипшей в лужу крови, которая казалась продолжением его жиденьких, зачесанных назад волос. Вязкая волна, потоками преодолев бордюр, растекалась по брусчатке. Человек не двигался. На его щеках чернели засохшие кровоподтеки, идущие от глаз к вискам, словно он плакал кровью. Под распахнутым пальто с какой-то обескураживающей хищностью белела сорочка. В том, что мужчина мертв, не было никаких сомнений: определялось это не столько жутким зрелищем проломленного черепа, сколько неловкостью и противоестественностью позы, выдающей отсутствие того неуловимого, летучего соединительного вещества, которое, собственно, и делает человеком груду мяса и костей.

Водитель «мельмота» был здесь: аккуратно придерживая полы своего плаща, склонялся над телом. Убийца? Вор? Случайный свидетель? Но он не щупал пульс, не шарил по карманам, не проявлял никаких признаков испуга или замешательства, а словно бы обнюхивал беднягу, проделывая это с небывалой обстоятельностью. Увлекшись этой пантомимой, я упустил из виду, что моя долговязая тень предательски протянулась поперек улицы. К счастью, незнакомец, всецело поглощенный своим занятием, ничего не заметил. Я торопливо отступил за угол, вжался в стену и выжидающе затих.

Дождь нехотя кропил мостовую — гроза переместилась за город и бессильно отсвечивала вдали. Вода из водостока неторопливой струйкой сбегала мне на ногу. В конце проулка подслеповато замигал, набух белесым светом и распустился фонарь и осветил кусок кирпичной кладки с линялой афишей на ней, как будто это зрелище могло служить ответом на все мои вопросы. В состоянии болезненного полубреда сознание готово принять любые, даже самые фантастические версии происходящего. Человека мнительного и беспокойного, с живым и взвинченным воображением трудно удивить: я ничего не исключал — от банального грабежа до кровожадных упыриных пиршеств.

Я осторожно выглянул из своего укрытия. Еще немного поколдовав над телом, предполагаемый упырь упруго разогнулся, приладил шляпу жертвы к ее изувеченной голове, извлек из кармана своего плаща компактную продолговатую коробочку на шнурке и деловито сунул ее под нос несчастному, как некий измерительный прибор, определяющий соотношение жизни и смерти. Затем чудаковатый тип отступил на шаг и замер, задумчиво склонив голову набок и прищурившись. Не отрывая глаз от трупа, он слепо потянулся вниз, нашаривая что-то зачарованной рукой на тротуаре. Меня отвлек посторонний шум — где-то над головой глухо стукнул ставень, — а в следующий миг из всех щелей и трещин, будто прорвало невидимую дамбу, хлынули люди в форме, мгновенно запрудив улицу.

Надсаживались сирены — воздух дрожал от этих душераздирающих завываний. Блистанье блях и бряцанье оружия. Отрывистое рявканье раций. Гвалт, неразбериха, форменный бедлам. Словом, прибыла полиция.

Загадка внутреннего дворика оказалась куда сложнее и запутанней, чем можно было предположить. От пассивных недоумений я перешел к решительным действиям и для начала произвел рекогносцировку: обшарил подворотни и скрупулезно осмотрел фасад на уровне мансарды, но ничего, кроме глухой стены со скудными остатками лепнины, не обнаружил — ни башенок, ни эркеров и тому подобных архитектурных хитростей, где мог бы поместиться искомый дворик с пернатыми обитателями. Линия слуховых окон необъяснимо обрывалась на полпути к угловой горгулье, словно строители решили, что для седьмого этажа и так сойдет. Квартирогрымза, будучи спрошена, только ехидно изогнула бровь, но я и не рассчитывал всерьез на помощь старой перечницы. Что до соседей, то, судя по запертым дверям и мертвой тишине за ними, я был единственным обитателем мансарды, единоличным хозяином и сюзереном чердака со всей его рухлядью и жутковатой живностью.

Дождавшись ночи, дабы не напороться на старуху, шустро шныряющую по этажам, я выбрался на крышу по пожарной лестнице на торце здания и, громыхая гофрированной жестью, повис над бездной, тщетно высматривая на фасаде несуществующие выступы или хотя бы намек на них. По-видимому, тут не обошлось без архитектурных трюков, понять которые без специальных знаний невозможно. Демарш провалился.

Подавленный неудачей, на обратном пути я бездумно свернул в какой-то коридор с узорными тенями от витражных стекол, запетлял по лестницам и залам с перешейками и заблудился. В конце концов, измученный бесплодными блужданиями, я оказался на лестничной площадке, окно которой выходило на крышу воздушной галереи, соединяющей лицевой и дворовый флигели на уровне третьего этажа. Двор-колодец оплетали ленточные балконы и коленчатые водостоки. На крыше галереи, под присмотром темных окон, я позвоночником ощутил настороженность дома. Вверху темнел многоугольник неба, внизу поблескивала гусиная кожа асфальта. Окна отливали ртутью. В мокрых водостоках что-то постукивало. Я влез в окно дворового флигеля, спустился этажом ниже и пересек продуваемую ветрами галерею в обратном направлении. Украшенный затейливой лепниной потолок, плиточная мозаика на полу, открытые створки широких окон. Вопреки барочному декору, галерея оставляла впечатление чего-то шаткого и неустойчивого, вроде висячего моста над пропастью.

Возвратясь в мансарду, я принялся колотить в окно, в надежде спровоцировать пернатых бестий на ответные действия. От близости этих существ по-прежнему мутило, но отвращение заметно притупилось; осталось только чувство интенсивной, болезненной тревоги. Я продолжал стучать в окно, пока совсем не обессилел, и остаток ночи просидел в оконной нише, разбитый и подавленный, с открытыми глазами и без единой мысли в голове.

Утром я задрапировал окно газетами, водрузил шкаф на место и отправился на работу. Птиц нужно игнорировать, раз уж они мне неподвластны. По крайней мере, пока не найдется более действенный способ борьбы. О переезде и речи быть не может. Они не выживут меня из мансарды.

Перед рассветом город стоял поникший и опустошенный, похожий на бальный зал после шумного, изнурительно веселого и многолюдного торжества, когда музыка отгремела, гости разъехались, а заспанные лакеи тушат свечи в раззолоченных канделябрах и расставляют стулья по местам. Воздух был сыр и остро отдавал осенней прелью. Горгульи, эти уродливые стражи чужого сна, зевали на фасадах; из-за хронического насморка у каждой под носом висело по огромной капле. С деревьев тоже капало. Чугунные решетки отяжелели от воды; калитки открывались неподатливо и от прикосновения простуженно гудели. Вдоль тротуаров тянулись зеркальные затоны луж, в которых отражались набрякшие фонари и запоздалые кутилы, бредущие сквозь морось домой или под мост. Продрогшая проститутка подкарауливала клиентов в подворотне. На подоконниках заплаканных, запотевших окон швейцарских дремали, вальяжно развалясь, коты; в дверных проемах виднелись их хозяева — целая оранжерея закутанных швейцаров, неотличимых один от другого. В неверном свете фонарей дворник вместе с сором соскребал с тротуара собственную тень. В парке, в один и тот же час и на одном и том же месте, меня ежедневно обгоняла женщина с детской коляской, но вместо младенца из-под кузова высовывались плотно спеленатые в целлофан астры и хризантемы. В аллее с боскетами и статуями молчальников по бокам не было ни души: бронзовые старцы в куколях выныривали из тумана и склонялись надо мной, приложив предостерегающий перст к устам — жест в моем случае излишний, — пока дорожка с сырым скрипучим гравием не выводила к Тютчеву в очках, застывшему в классической кручине всех памятников.