Самым страшным было не то, что Ваймс видел. А то, чего он не чувствовал. Воздух не пах свежим хлебом. Не пах раскалённым железом, дублёной кожей или стружкой. Он пах только сыростью мостовой и пылью. А ещё — молчанием. А в Анк-Морпорке, как знал любой стражник, молчание всегда пахло страхом.

— Крысиные зубы, — выдохнул Ваймс.

— Сэр? — Колон нервно переступил с ноги на ногу. Ему здесь не нравилось. Слишком тихо. В его мире тишина всегда означала засаду.

— Пойдём, — Ваймс кивнул в сторону пекарни с вывеской «Свежайший хлеб от семьи Бротт».

На витрине, за безупречно вымытым стеклом, лежали булочки, идеальные, как мечта. Караваи с золотистой, потрескавшейся корочкой. Пироги, из которых, казалось, вот-вот пойдёт пар. Произведение искусства. Но перед пекарней не было очереди. Ни единого человека.

Ваймс подошёл к «Шепчущей доске». Его глаза бежали по строчкам, и с каждой из них лицо его каменело.

«Заведение: Пекарня Бротт. Отзыв: Хлеб свежий, но толщина корочки составляет 3,3 миллиметра, что на 0,3 мм превышает стандарт, установленный Гильдией Пекарей в последней редакции. Непрофессионально. 1 крыса».

«Заведение: Пекарня Бротт. Отзыв: Пирог с мясом вкусный, однако температура подачи составила 68 градусов по Цельсию, что на 2 градуса ниже оптимальной. Едва тёплый. 1 крыса».

«Заведение: Пекарня Бротт. Отзыв: Продавец (Герр Бротт) улыбнулся, но как-то криво. Глаза при этом остались злыми. Сразу видно, что покупателям не рад. Плохой сервис. 1 крыса».

Ваймс молчал. Он просто стоял и смотрел на это цифровое кладбище, и в голове его стучал один-единственный молот. Это была не просто атака. Это была казнь. Холодная, методичная, с точностью хирурга.

Колон заглянул ему через плечо. Почесал в затылке.

— Странно всё это, сэр, — пробормотал он. — Вроде ж… ну… и не врут. Я вчера тут булочку брал, так корочка и правда была того… плотновата.

Ваймс застыл. Он медленно, очень медленно повернул голову и посмотрел на сержанта. И в этот момент что-то с оглушительным скрежетом встало на свои места.

Он искал не того. С самого начала. Он шёл по следу лжеца, мошенника, клеветника. Какого-нибудь мерзавца, сводящего счёты с конкурентами.

Но всё было хуже. Бесконечно хуже.

Он искал не лжеца. Он искал фанатика. Одержимого. Святого инквизитора с линейкой и циркулем, который решил перекроить по ним весь мир. Он искал того, кто не просто не лжёт, а кто возвёл Правду в ранг абсолютного оружия. Того, кто использует её, как скальпель, чтобы вырезать из мира всё живое, всё тёплое, всё несовершенное, что не вписывается в его безупречные, нечеловеческие стандарты.

Как, чтоб его разорвало, арестовать кого-то за то, что он говорит правду?

— Пошли отсюда, Фред, — сказал Ваймс, и голос его стал глухим. — Кажется, мне нужно поговорить с пострадавшим.

Герр Бротт сидел на жёстком стуле для посетителей и был похож на один из своих вчерашних, непроданных пирогов — поникший, остывший и серый. Он был крупным мужчиной с руками, созданными, чтобы месить тесто и ломать челюсти, но сейчас эти руки безвольно лежали на коленях, как два мёртвых голубя.

Ваймс сидел напротив. Это был не допрос. Это было вскрытие. Вскрытие души хорошего человека, которого убили парой строчек на светящейся доске.

— Они… они сказали, что корочка неправильная, — повторял Бротт, глядя в точку на пыльном полу. Его голос был лишён всяких эмоций, как у голема, у которого из головы вытащили управляющий шем. — Но… она всегда такая. Это наш рецепт. Мой отец так делал. И дед. Он говорил, что хорошая корочка должна… должна хрустеть, как первый лёд на луже. А они сказали… неправильно.

Ваймс слушал, и его внутренний коп вёл смертельную битву с его внутренним циником.

Чушь собачья, Ваймс, — шипел циник. — Бумажки! Слова! Твоё дело — убийцы и воры, а не сопливые пекари, у которых пригорел пирог!

Но коп, тот, что помнил себя тощим пацаном на улицах Теней, видел не просто пекаря. Он видел сломленного человека. Человека, у которого отняли не деньги. У него отняли то, что нельзя положить в банк или застраховать. У него отняли его историю. Его гордость.

Он ненавидел это дело. Ненавидел каждой клеткой своего тела. Ненавидел за то, что оно было липким, нематериальным и пахло не кровью и грязью, а чернилами и самодовольством. Но он знал, что не может его бросить. Потому что если Стража не будет защищать таких, как Бротт, то кого, к демонам, она вообще должна защищать?