Падение было мягким. Невесомым. Земля под ногами просто исчезла, и я, вместе с Ритой, рухнул в пустоту. Последнее, что я помню, — это рев двигателей «Рассветного Странника» прямо над головой и ее силуэт, летящий рядом, такой же безвольный, как и мой. А потом — тьма. Не враждебная, не холодная пустота Аватара. Обычная, теплая, спасительная темнота, в которую проваливаешься, когда тело и душа наконец-то говорят тебе: «Все, мужик, приехали».

Очнулся я на палубе. Надо мной было синее-синее небо, по которому лениво плыли белые облака. Никаких разломов, никакой багровой хмари. Просто небо. Я лежал на чем-то мягком, и голова моя покоилась на чьих-то коленях. Я с трудом повернул голову. Рита. Она сидела на палубе, прислонившись спиной к борту, и держала мою голову. Ее лицо было бледным, измазанным сажей и чужой кровью, волосы спутаны. Но она смотрела не на меня. Она смотрела на это мирное небо. И по ее щекам, впервые за все время, что я ее знал, беззвучно текли слезы. Она не всхлипывала, не дрожала. Она просто плакала. Молча. Как плачут самые сильные люди, когда их внутренняя плотина наконец-то дает трещину.

Я попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип. Попытался пошевелить рукой, но тело было чужим, свинцовым. Вся та сила, вся та надежда мира, что текла через меня, исчезла, оставив после себя выжженную пустыню. Я был пуст. Абсолютно, оглушительно пуст.

Рита опустила взгляд, встретившись со мной глазами. Она ничего не сказала. Просто провела рукой по моим волосам, смахивая прилипшую прядь со лба. В этом простом жесте было все: облегчение, боль, горечь потерь и бесконечная, всепоглощающая любовь.

«Шелли?» — мой голос был чужим, скрипучим.

Рита на мгновение зажмурилась, сглатывая ком. «Жива. Без сознания. Сет говорит… ее огонь почти погас. Но он еще тлеет».

Я закрыл глаза. Жива. Это главное. Остальное… остальное мы починим. Мы всегда все чинили. Вокруг стояла тишина. Не та звенящая тишина перед боем и не мертвая тишина после него. Это была тишина мира. Настоящего, выстраданного мира. Я слышал, как скрипят снасти, как плещутся волны о борт, как Сет отдает тихие команды у штурвала. Я слышал, как Грэг что-то шепчет Иди, которая, судя по всему, тоже была здесь, на палубе. Война закончилась. Мы победили.

И эта мысль не принесла ни радости, ни триумфа. Только бесконечную, свинцовую усталость. Я снова посмотрел на Риту. Она уже не плакала. Она просто смотрела на меня, и в ее глазах, отражавших синее небо, я видел всю цену этой победы. Цену, которую нам еще только предстояло осознать и заплатить до последней монеты. Я снова провалился в темноту, но на этот раз ее рука крепко сжимала мою, не давая утонуть окончательно.

Прошла неделя. Или две. Время слилось в один тягучий, серый кисель из коротких проблесков сознания и долгого, тяжелого забытья. Нас вернули в Соколиный Холм. Наше поместье, наш дом. Он уцелел. И теперь он стал негласным центром нового, рождающегося в муках мира.

В первый раз, когда я смог не просто сидеть, а стоять, опираясь на плечо Риты, я вышел на террасу. Поле перед домом, где мы когда-то устраивали ярмарку, было не узнать. Его переименовали. Теперь это было Поле Единства. И на нем, в самом центре, стоял он. Камень. Огромный, необработанный валун черного гранита, который притащили сюда общими усилиями террианцы и волки-оборотни. На его отполированной до зеркального блеска поверхности была выбита одна-единственная фраза: «Они живы, пока мы помним».

К этому камню бесконечным потоком шли люди. И нелюди. Я видел Кларка. Могучий ящер стоял перед камнем, сняв свой церемониальный шлем, и его обычно непроницаемое лицо было… странным. Скорбным. Рядом с ним стоял Таллос, вожак Волчьих Стай, и его воины. Они не говорили. Они просто стояли, вдыхая запах земли и памяти. Я видел делегации людей-кошек, людей-птиц, гномов из дальних шахт и даже нескольких эльфов, которые, как оказалось, тоже принимали участие в последней битве. Они приносили к камню цветы, оружие павших, простые походные амулеты.

Но больше всего было их. Вдов. Сирот. Стариков, потерявших сыновей, и детей, не дождавшихся отцов. Они подходили к камню, касались холодной, гладкой поверхности, и их горе было таким осязаемым, что, казалось, воздух над полем стал плотнее. Но в этом горе не было ненависти. Не было жажды мести. Была только тихая, светлая печаль и… гордость. Они не были жертвами. Они были семьей героев.

«Мы объявили этот день Днем Памяти, — тихо сказала Рита, заметив мой взгляд. — Он будет отмечаться каждый год. По всему Ашену».

«Ашену?» — переспросил я.

«Так теперь называют наш мир. Не Королевства, не Альянс. Просто Ашен. В честь тех, первых, кто пожертвовал собой».

Я смотрел на эту медленную, скорбную процессию. На террианца, который по-братски похлопал по плечу человека-волка. На эльфийскую девочку, которая протянула цветок маленькому котенку-сироте. И я понял, что Байрон не просто спас этот мир. Он его изменил. Он своей жертвой сшил воедино то, что веками было разорвано на куски. Камень на поляне был не просто надгробием. Это был фундамент. Фундамент чего-то нового, чего еще никто из нас до конца не понимал. И этот фундамент был щедро сдобрен кровью и слезами.