Лёха расстался со ставшими уже родными советскими лётчиками прямо на перроне Биарритца. Он проводил Евсеева до кассы, купил всем билеты в третий класс до Парижа — туда, где их уже должно было принять советское посольство.

Конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Серрано Гадео — ещё недавно первый секретарь по вопросам культуры при испанском консульстве в Байонне — теперь выглядел так, будто сама жизнь прожевала его и выплюнула на берег. Когда-то он был воплощением кастильской утончённости: безукоризненно выглаженный костюм, шёлковый галстук с жемчужной булавкой, гладко причёсанные волосы, отточенный выговор аристократа и улыбка человека, привыкшего разговаривать с префектами, профессорами и вдовами при деньгах. Теперь же он вонял как бродяга, которого трижды выгоняли из ночлежки. Он не мылся уже неделю, и этот факт причинял ему почти физическую боль. Плохо сбритая щетина начинала пробиваться пятнами, рубашка прилипала к спине, а носки из ботинок лучше было не доставать вовсе.

Когда-то — профессор литературы, бежавший из охваченной огнём Испании якобы от республиканского террора, он организовывал вечера фламенко, писал статьи о «духе подлинной Испании» и курировал выставки «истинного искусства Кастилии».

На деле же он сразу, добровольно и с удовольствием, предложил себя в распоряжение франкистской разведки. Гадео вёл аккуратные досье, передавал списки, следил за перемещениями республиканских грузов и советских добровольцев, вычислял маршруты и собирал слухи.

Рядом с ним неизменно маячил его личный шкаф с мускулами — марокканец Джахман ибн Мудасир. Огромный, мрачный, с тяжёлой нижней челюстью и чугунным взглядом. Гадео за глаза звал его «Эль Мудон», иногда сокращая до «Мудахо» — с той самой язвительной интонацией, с какой порой называют «сиятельством» только что кастрированного быка. Сам «Мудахо» считал, что это что-то героическое — вроде «почётного воина пустыни», и ходил с гордо поднятой башкой. Гадео не снисходил до объяснений.

Катастрофа пришла внезапно. Французские жандармы — обычно вежливые, но с весьма конкретными приказами — попытались взять Гадео тёпленьким прямо у проваленной явки в Байонне.

Всё, что могло пойти не так, пошло именно так: копии документов, забытая записка, не вовремя обронённая фраза… Оружия у него с собой не было. У Гадео остался только взгляд, полный ненависти к самому себе, когда он, спотыкаясь, бежал по гравийной дороге к лесу, слыша, как за спиной хрустит щебёнка под подошвами жандармов.

Вот уже неделю они с Мудахо скитались по окрестностям, питаясь чем придётся, ночуя в сараях, где пахло навозом и старыми гусями. Он, Серрано Гадео, блестящий интеллектуал и тайный советник, теперь выглядел как деревенский пастух. И всё, о чём он думал, — как пробраться обратно в Испанию, к своим. К Франко. К мылу, галстукам и полагавшемуся ему положению. К уверенности.

Конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Лёха шёл от вокзала, весело насвистывая какой-то марш — может быть, марш авиаторов, а может, что-то из репертуара роты новобранцев, идущих строем и с песней в столовую. Настроение у него было исключительно бодрое. Несмотря на потраченный почти полностью запас парижских франков, ему удалось почти невозможное.

Проинвестировав остатки франков в билеты для своих подопечных до Парижа, он отогнал мысль, доколе он будет на свои помогать революции в отдельно взятой испанской стране.

Пересчитав остатки богатства, он всё же умудрился выторговать у торговки на углу три огромных багета с паштетом, кусок пирога с козьим сыром, бутылку домашнего красного вина, а в самом конце — и вовсе чудо — тонкий горячий пирожок с мясом и луком, который продавали из оцинкованного ведра возле депо. Название он не запомнил, но по вкусу это был самый настоящий чебурек. Такой родной чебурек из собачатины с лёгким запахом Прованса.

Теперь же он шёл к самолёту, сжимая в одной руке свёртки с едой, а другой — придерживая на отлёте «французский чебурек», чтобы ароматный сок, медленно стекающий по пальцам, не заляпал и так уже сильно не свежий комбинезон. Он откусывал с краю, прищурившись от удовольствия, и думал, что если война закончится — он всерьёз подумает о кулинарной карьере.

Уже подходя к «Энвою», Лёха немного удивился: самолёт стоит, как стоял, но двери закрыты, и Васюка нигде не видно.

«Дрыхнут, что ли? С устатка и не евши.» — лениво промелькнула в голове фраза откуда то из будущего.

Самолёт казался вымершим: ни характерного вида лопоухой головы Васюка, любопытно торчащей из люка, ни храпа… Тишина окутывала пространство.

— Подъём! Ваша мама пришла, чебурек принесла! — бодро проскандировал он, пытаясь одновременно плечом приоткрыть люк и не уронить добычу.

Дверь не поддавалась. Он поднажал на неё плечом и подался вперёд, сунулся внутрь — и тут же замер.

Холодный ствол пистолета уткнулся ему прямо в лоб.

Внутри было сумрачно, но очертания руки и оружия угадывались безошибочно. Время жевать внезапно кончилось.

«Не кисло я так за чебуреками сходил…» — пронеслось в голове у нашего попаданца. Рука с пирожком чуть дрогнула, но он инстинктивно сжал чебурек ещё крепче, чтобы не уронить ароматную добычу.

— Бонжур, Козлы! — не задумываясь произнёс Лёха…