Глава 2

Лопух феерический

Самый конец августа 1937 год, штаб Тихоокеанского флота, Владивосток.

Николай Герасимович Кузнецов, ныне заместитель командующего Тихоокеанским флотом, сидел за широким, давно не лакированным столом и с откровенной ненавистью смотрел на мятый листок дешёвой телеграфной бумаги. Вопрос был не в бумаге. Вопрос был в самом тоне этой очередной телеграммы из Москвы.

Чуть больше полутора месяцев прошло с тех пор, как его, совершенно неожиданно, выдернули из Испании и сунули в самый конец географии — во Владивосток.

На удивление, его испанская командировка была высоко оценена, и он даже удостоился личной похвалы и краткого рукопожатия от самого Ворошилова.

Но вот к вождю его не вызвали. Ни на совещание, ни на личную беседу. Кузнецов некоторое время гадал: то ли это проявление недовольства флотом, то ли есть вопросы лично к нему.

Зато в качестве подарка на свой тридцать третий день рождения он получил звание капитана первого ранга и, уже через несколько дней, упаковав немногочисленные пожитки, почти две недели неспешно трясся по Транссибу к новому месту службы.

По прибытии во Владивосток его, казалось, немедленно погрузили во что-то среднее между серпентарием и палатой в сумасшедшем доме.

На Тихоокеанском флоте, как и по всей стране, свирепствовал поиск шпионов и вредителей, звучали речи о необходимости проведения «чистки на флоте». Дело доходило до откровенного маразма. Вместо вызванного недавно в Москву флагмана 1 ранга Викторова флот возглавил Григорий Киреев.

Но бурление говен — как называл происходящее про себя Николай Кузнецов — дошло до того, что командир 3-й морской бригады кораблей, товарищ Октябрьский, открыто обличал теперь уже своего нового командующего — Киреева.

Штаб флота встретил Кузнецова молчаливыми стенами, настороженными взглядами и обилием бумаг. За последние месяцы, с момента отъезда Викторова, всё здесь держалось на страхе и осторожности. Люди стали говорить тише и короче, молчать чаще и шарахаться от почувствовавших свою силу чекистов. Ему с ностальгией вспоминалась Испания — простая и ясная в своей опасности. А тут, вместо фронта — штаб, вместо врага — бумага и улыбки окружающих.

Прямо с поезда, угодив в этот творящийся вокруг гадюшник, в самый разгар «изъятия» командного состава, Кузнецов всеми силами старался отстраниться от аппаратных игр и с головой ушёл в работу. Дел на него нагрузили с избытком, и начал он, к удивлению очень многих, в первую очередь с морской авиации. Вместе с командующим авиацией, комбригом Жаворонковым, он объезжал аэродромы, знакомился с командирами, лётчиками, вникал в наличие и состояние техники.

И вот сейчас он сидел и с ненавистью смотрел на телеграмму:

«прислать характеристику ст лт Хренова АМ отметить наличие связей с троцкистами анархистами прочими буржуйскими элементами».

Кузнецов провёл ладонью по лбу, как будто хотел стереть напряжение. Потом аккуратно выложил перед собой чистый лист, обмакнул перо в чернильницу и начал писать. Спокойно и взвешенно, когда каждое слово — как шаг по тонкому льду.

Самый конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Лёха моргнул пару раз, привыкая к полумраку салона после яркого солнца. Жаркое солнце Испании всё ещё билось в его глазах радужными пятнами, но то, что он увидел внутри, быстро привело его в очень бодрое состояние.

На полу, у борта, валялись — иначе не скажешь — Васюк и Смирнов, связанные, с кляпами во ртах. Васюк, здоровенный белорус, выглядел нелепо скрюченным, и только глаза выдавали его бешенство. Смирнов тяжело дышал, стараясь не двигаться и не тревожить ранение. А сверху, почти сидя на Васюке — как на диване, — расположился здоровенный толстяк арабской внешности. Жидкую, сальную бородёнку он, видимо, когда-то пытался расчесать, но результат получался исключительно непрезентабельный. Лицо у него было круглое, потное, с явно выраженным налётом дебилизма. В руках у него блестел здоровенный нож — будь он чуть длиннее, потянул бы на саблю, будь чуть изящнее — на кинжал, но сейчас он больше напоминал инструмент мясника, чем оружие воина. Араб лениво ткнул Васюка в зад, вызвав сдавленные, возмущённые стоны — и при этом тупо ухмыльнулся.

А вот второй участник действия при взгляде вызывал подспудную тревогу. Невысокий, живой и юркий, с быстрой мимикой, острыми движениями и глазами, как у хорька — блестящими и настороженными. Именно он держал пистолет у лба нашего не состоявшегося менеджера по туризму. Говорил он по-французски, с акцентом, но бегло и уверенно.

— Monsieur le pilote… — сказал он, наклонившись ближе и пахнув Лёхе в лицо давно не чищенными зубами. — Сейчас ты заведёшь мотор, взлетишь — и полетишь на запад. Прямо к Бильбао.

Он кивнул в сторону лежащего Смирнова, чуть опустив пистолет на уровень Лёхиной груди, и махнул свободной рукой своему арабскому придурку:

— Иначе Мудахо… сначала убьёт этого.

Мудахо ткнул тесаком в тело Смирнова. Тот со стоном дёрнулся, Лёха лишь крепче сжал зубы.

— А потом — этого идиота, — добавил дёрганый, кивнув на Васюка, которого в этот момент снова пошевелили тесаком.

Замерев перед дулом пистолета, Лёха исключительно сильно жалел, что свой верный «Браунинг» он не взял с собой в город, остерегаясь французских жандармов. Сейчас он был спрятан под панелью приборов, до которой ещё предстояло как-то добраться.