Похоже, что Джефферсон сформировал свою идентичность как американца на основе своей ненависти к Англии — и это вполне понятно, поскольку американцы и англичане когда-то были одним народом, а теперь, предположительно, стали двумя. Действительно, тот факт, что чувство Америки как нации было создано и поддерживалось её враждебностью к Великобритании, решающим образом повлиял как на единство страны, так и на её отношения с остальным миром в последующие десятилетия.

ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ Франции против Англии 1 февраля 1793 года, казалось, должно было заставить американцев выбрать сторону.

Джефферсон и его последователи-республиканцы, естественно, симпатизировали «нашей младшей сестре», новой французской республике. [469] Позиция Гамильтона и федералистов была более сложной. Конечно, многие федералисты, и особенно Гамильтон, восхищались Великобританией и её институтами, а растущий радикализм Французской революции сделал их ещё более горячими сторонниками Англии как бастиона стабильности в сходящем с ума мире. Кроме того, Гамильтон в 1793 году все ещё был озабочен поддержанием хороших торговых отношений с Великобританией, поскольку пошлины от этой торговли были необходимы для успеха его финансовой программы. Однако, в конечном счете, при всём различии их симпатий к обеим воюющим сторонам, и Джефферсон, и Гамильтон оставались убеждены, что Соединенные Штаты должны сохранять нейтралитет в европейской войне.

Как сохранить нейтралитет? Каковы были обязательства нации по французским договорам 1778 года? Требовал ли союз с Францией от Соединенных Штатов защиты французской Вест-Индии? Должны ли Соединенные Штаты признать новую французскую республику и принять её министра, гражданина Эдмона Шарля Жене, уже направлявшегося в Филадельфию? Хотя Гамильтон утверждал, что условия французских договоров должны быть «временно и временно приостановлены» на том основании, что исход гражданской войны во Франции все ещё остается под вопросом, Вашингтон решил, что договоры остаются в силе и что Генет будет принят, что сделает Соединенные Штаты первым государством в мире, признавшим новую французскую республику. Однако Джефферсон, как и Гамильтон, не хотел, чтобы Соединенные Штаты были связаны французскими договорами каким-либо образом, что могло бы поставить под угрозу безопасность страны. Поэтому оба советника рекомендовали президенту издать прокламацию о нейтралитете, что он и сделал 22 апреля 1793 года. В прокламации не использовалось слово «нейтралитет», но в ней содержался призыв к американцам «вести себя дружелюбно и беспристрастно по отношению к воюющим державам». Джефферсон не знал, что Эдмунд Рэндольф вставил слово «беспристрастный» в окончательный вариант. [470]

Несмотря на своё желание избежать войны, Джефферсон осознавал, что такая политика «честного нейтралитета», как он сказал Мэдисону в апреле 1793 года, «окажется неприятной пилюлей для наших друзей, хотя и необходимой, чтобы уберечь нас от бедствий войны». [471] В то время как его сторонники-республиканцы с энтузиазмом поддерживали Францию, Джефферсон был смущен политикой нейтралитета, которую он поддерживал, тем более что Франция и Соединенные Штаты заключили союз, датируемый 1778 годом; поэтому он сразу же начал дистанцироваться от прокламации. Джефферсон, который, как заметил один британский наблюдатель, обладал «изяществом, которое поначалу не заметно», постарался донести до своих друзей, что он не писал прокламацию, объяснив, что, по крайней мере, ему удалось добиться того, чтобы в ней не было слова «нейтралитет». [472] Однако эта джефферсоновская тонкость едва ли удовлетворила самых заядлых республиканцев.

Хотя большинство республиканцев не хотели вступать в войну, они вовсе не желали оставаться беспристрастными. «Дело Франции — это дело человека, — заявил Хью Генри Брекенридж, лидер республиканцев из западной Пенсильвании, — а нейтралитет — это дезертирство». Другие республиканцы согласились с этим; повсюду они устраивали публичные обеды и гражданские праздники в честь побед Франции в Европе. [473] Некоторые республиканцы даже отказались от аристократических очечников, брюк до колен и туфель с серебряными пряжками федералистов и начали перенимать стрижки и платья без кюлот французских революционеров. [474] Республиканская пресса горячо осудила прокламацию и заявила, что огромная масса народа возмущена неблагодарностью, проявленной к бывшему революционному союзнику Америки.

Хотя Мэдисон не был склонен к вспышкам эмоций, даже он считал прокламацию «прискорбной ошибкой», которая задела национальную честь, показавшись пренебрежением к обязательствам Америки перед Францией, и вызвала «народные чувства кажущимся безразличием к делу свободы». Мэдисон был таким же либеральным энтузиастом Французской революции, как и его друг Джефферсон. Он без колебаний принял почетное французское гражданство и сделал это с искренней космополитической декларацией против «тех предрассудков, которые превратили искусственные границы наций в исключения из филантропии, которая должна была бы скрепить все в одну великую семью». Далее он заявил Джефферсону, что прокламация президента не только узурпировала прерогативу Конгресса в нарушение Конституции, но и «выглядит как скопированная с монархической модели». Тем не менее, Мэдисон был очень осторожен в критике самого Вашингтона, предположив, что президент «может быть недостаточно осведомлен о ловушках, которые могут быть расставлены для его добрых намерений людьми, чья политика в основе своей отличается от его собственной». Однако он сказал Джефферсону, что если президент продолжит вести себя подобным образом, он подвергнется ещё большей критике, которая навсегда подорвет его репутацию и репутацию правительства. [475]

Пытаясь заручиться поддержкой прокламации, Гамильтон летом 1793 года написал семь мощных газетных эссе под названием «Пасификус». Они стали классическим конституционным обоснованием неотъемлемой власти президента над иностранными делами. Гамильтон утверждал, что Соединенные Штаты не только имеют право объявить о своём нейтралитете, но и президент является надлежащим должностным лицом для того, чтобы сделать такое заявление, поскольку исполнительный департамент является «органом сношений между нацией и иностранными государствами». Более того, по договорам 1778 года Соединенные Штаты не обязаны были приходить на помощь Франции, поскольку эти договоры предусматривали лишь оборонительный союз, а Франция вела наступательную войну. Кроме того, отметил Гамильтон, огромный контраст между положением Франции и Соединенных Штатов сам по себе делал бессмысленным какое-либо обязательство идти на помощь Франции.

«Соединенные Штаты, — писал Гамильтон, — молодая нация». (Обратите внимание на использование глагола во множественном числе, который оставался общепринятым вплоть до Гражданской войны). Далее Гамильтон высказал основное предположение об относительной слабости Америки, которое лежало в основе всей его политики. «Их население хотя и быстро растет, но все ещё невелико, их ресурсы хотя и увеличиваются, но не велики; без армий, без флотов, способные в силу природы своей страны и духа её жителей на огромные усилия по самообороне, но мало способные на те внешние усилия, которые могли бы существенно послужить делу Франции». Наконец, Гамильтон отверг идею о том, что благодарность должна диктовать Америке необходимость помогать Франции. Благодарность, по его словам, не должна влиять на отношения между государствами; единственным соображением должны быть национальные интересы. Франция, в конце концов, пришла на помощь Америке в 1778 году только из собственных национальных интересов в победе над Британией. [476]