Федералисты думали, что им удастся убедить некоторых конгрессменов переголосовать за Бёрра. Действительно, страх федералистов перед Джефферсоном был настолько велик, что многие из них считали, что избрание Бёрра — лучший способ не допустить Джефферсона к президентскому креслу. Бёрр, по мнению федералиста Теодора Седжвика из Массачусетса, был гораздо более безопасным выбором, чем Джефферсон. Бёрр не был демократом, он не был привязан к какой-либо иностранной нации и не был энтузиастом какой-либо теории. Он был обычным эгоистичным, заинтересованным политиком, который продвигал все, что ему было выгодно. По словам Седжвика, «сам эгоизм» Бёрра был его спасительной чертой. По словам Седжвика, Бёрр получил столько личной выгоды от национальной и торговой систем федералистов, что не стал бы ничего делать для их разрушения. [698]

Гамильтон, например, был с этим категорически не согласен. Для него (и для Джефферсона тоже) репутация Бёрра как «эгоиста» была именно проблемой. Возможно, Бёрр и представлял собой то, чем в конечном итоге станет большинство американских политиков, — прагматичных, идущих на контакт людей, но для Гамильтона и Джефферсона он нарушал все, ради чего, по их мнению, и затевалась Американская революция. Гамильтон не сомневался, что «по всем добродетельным и благоразумным расчетам» Джефферсон должен быть предпочтительнее Бёрра. По его словам, это был вопрос характера: У Бёрра его не было, а у Джефферсона, по крайней мере, были «претензии на характер». [699]

Когда казалось, что выборы закончатся с равным счетом, Гамильтон не жалел сил, пытаясь убедить своих коллег-федералистов поддержать Джефферсона, а не Бёрра. В течение пяти или шести недель в декабре 1800 года и январе 1801 года он писал письмо за письмом, пытаясь не допустить, чтобы Бёрр стал президентом. «Ради всего святого, — умолял он Седжвика, — пусть федеральная партия не несет ответственности за возвышение этого человека». «Бёрр, — снова и снова сообщал он своим корреспондентам, — достаточно сангвиник, чтобы надеяться на все, достаточно смел, чтобы пытаться сделать все, достаточно злобен, чтобы не бояться ничего». [700] Гамильтон предпочитал Джефферсона, хотя они были личными врагами; он говорил: «Если и есть на свете человек, которого я должен ненавидеть, так это Джефферсон». И он также знал, что с Бёрром все было наоборот: он всегда хорошо ладил с ним лично. Но, говорил Гамильтон, личные отношения не должны иметь значения в этом вопросе. На кону стояло выживание страны, и «общественное благо, — настаивал он, — должно быть превыше всех частных соображений». [701]

Бёрр мало что сделал во время кризиса, чтобы опровергнуть репутацию эгоиста. Хотя он не вел кампанию за президентство и не обращался к федералистам, он также не объявил, что откажется от президентства и уйдёт в отставку, если будет избран. Многие республиканцы никогда не простили ему нежелания жертвовать собой ради дела; они предполагали, что он интриговал против Джефферсона. Этого он не делал, но он, безусловно, был зол на многих республиканцев, особенно на тех из Виргинии, которые обманули его в 1792 и 1796 годах.

В течение нескольких дней в середине февраля 1801 года Палата представителей голосовала тридцать пять раз, не имея большинства голосов. День инаугурации, 4 марта, становился все ближе. Республиканские газеты заговорили о военном вмешательстве. Губернаторы Виргинии и Пенсильвании начали готовить ополчение своих штатов к действиям. В столице собирались толпы, угрожая помешать назначению президента по закону. 15 февраля Джефферсон написал губернатору Виргинии Джеймсу Монро, что республиканцы предупредили федералистов, что любое законодательное назначение президента приведет к вооружению средних штатов и предотвращению любой «подобной узурпации». Более того, республиканцы угрожали созвать новый конституционный конвент, что, по словам Джефферсона, вызывало у федералистов «ужас; поскольку при нынешнем демократическом духе Америки они боятся, что потеряют некоторые из любимых пунктов конституции». [702]

Наконец сенатор Джеймс Байярд, умеренный федералист из Делавэра, получил от генерала Сэмюэля Смита, республиканца из Мэриленда, твёрдые, по мнению Байярда, заверения Джефферсона, что он сохранит финансовую программу федералистов, поддержит флот и воздержится от увольнения подчинённых федералистов без причины. Хотя Джефферсон заявил, что не пойдёт в президенты «со связанными руками», а Смит позже сказал, что эти заверения были лишь его мнением, федералисты в Конгрессе решили, что заключили с Джефферсоном сделку. [703] 17 февраля 1801 года некоторые делегации федералистов воздержались от голосования, и на тридцать шестом голосовании Джефферсон был окончательно избран президентом, получив голоса десяти штатов против четырех за Бёрра, при этом два штата остались незаполненными.

Чтобы избежать повторения этой тупиковой ситуации, страна приняла Двенадцатую поправку к Конституции, которая позволила выборщикам указывать в бюллетенях свой выбор президента и вице-президента отдельно. Эта поправка превратила Коллегию выборщиков из органа, принимающего решения, в устройство для распределения голосов. Она также сигнализировала о том, что президентская политика стала популярной, чего основатели в 1787 году не ожидали. [704]

Хотя республиканская «Аврора» заявила, что избрание Джефферсона означает, что «Революция 1776 года уже свершилась и впервые пришла к своему завершению», запутанные предвыборные маневры мешают увидеть смелый и революционный характер этого события. [705] Это были одни из первых всенародных выборов в современной истории, в результате которых власть мирно перешла от одной «партии» к другой. Инаугурация Джефферсона, как отметил один сочувствующий наблюдатель, была «одной из самых интересных сцен, свидетелем которых когда-либо мог быть свободный народ». Смена администрации, которая в любом правительстве и в любой эпохе «чаще всего была эпохой смятения, злодейства и кровопролития, в этой счастливой стране происходит без какого-либо отвлечения или беспорядка». [706]

С самого начала Джефферсон заиграл примирительную ноту: «Мы все республиканцы — мы все федералисты», — заявил он в своей инаугурационной речи, выражая традиционное желание избавиться от ненужных партийных обозначений, которое разделяли и некоторые другие республиканцы. Пропасть, которую федералисты создали между федеральным правительством и народом, теперь была закрыта, и в республиканской партии больше не было реальной необходимости. Поскольку республиканцы считали себя «народом», они были готовы вовлечь в своё дело многих федералистов, тем самым укрепляя ощущение преемственности с 1790-ми годами.