Таким образом, джефферсоновская «революция 1800 года» почти незаметно влилась в основные демократические течения американской истории. Сам Джефферсон осознавал свою неспособность осуществить «все реформы, которые подсказывал разум и одобрял опыт». По его словам, он не был волен делать все, что считал нужным; он понимал, как трудно «внезапно продвинуть представления целого народа к идеальной правоте», и пришёл к выводу, что «не следует пытаться сделать больше добра, чем народ сможет вынести». [707] И все же, по сравнению с консолидированным героическим государством европейского типа, которое пытались построить федералисты в 1790-х годах, то, что Джефферсон и республиканцы сделали после 1800 года, доказывало, что настоящая революция — такая настоящая, как говорил Джефферсон, — произошла. [708]

В СВОЕЙ ИНАУГУРАЦИОННОЙ РЕЧИ пятидесятисемилетний Томас Джефферсон представил себе «поднимающуюся нацию, раскинувшуюся на широкой и плодородной земле, бороздящую все моря с богатыми продуктами своей промышленности, занимающуюся торговлей с нациями, которые чувствуют силу и забывают право, быстро продвигающуюся к судьбам, недоступным для смертного глаза». Америка, по его словам, была «лучшей надеждой мира» и обладала «самым сильным правительством на земле». Это была «избранная страна, в которой хватит места для наших потомков до тысячного и тысячного поколения». Он верил, что дух 1776 года наконец-то воплотился в жизнь и что Соединенные Штаты могут стать маяком свободы для всего мира. «Справедливое и прочное республиканское правительство», которое он стремился построить, — говорил он, — «будет постоянным памятником и примером для подражания народам других стран». Американская революция была всемирно-историческим событием, чем-то «новым под солнцем», говорил он ученому-радикалу Джозефу Пристли. По его словам, она всколыхнула умы «массы человечества», и её «последствия улучшат положение человека на огромной части земного шара». Неудивительно, что Джефферсон стал источником американской демократии, ведь в самом начале своего президентства он заложил свод американских идей и идеалов, сохранившихся до наших дней. [709]

Полагая, что большинство зол, причиняемых людям в прошлом, проистекало из злоупотреблений раздутых политических институтов, Джефферсон и республиканцы в 1800 году намеренно взялись за осуществление того, что, по их справедливому мнению, было изначальной целью Революции: уменьшить чрезмерную и опасную власть правительства. И Джефферсон, и его соратники-республиканцы хотели создать национальную республику, основанную на идеологии оппозиции XVIII века «страна — виг», согласно которой чем меньше правительство, тем лучше. Изначально Джефферсону не очень нравилась Конституция. Он считал, что президент — это «плохое издание польского короля». На самом деле он считал, что трех-четырех новых статей, добавленных «к доброму, старому и почтенному фабрику» Статей Конфедерации, было бы вполне достаточно. [710] В 1801 году он и его соратники-республиканцы были в состоянии обеспечить, чтобы о Соединенных Штатах продолжали говорить во множественном числе, как о союзе отдельных суверенных штатов, что и оставалось на протяжении всего предбеллумского периода. Короче говоря, они стремились к тому, чтобы власть центрального правительства напоминала власть старых Статей Конфедерации, а не государства европейского типа, которое пытались построить федералисты. Для этого Джефферсон и его коллеги должны были создать общее правительство, которое могло бы править без традиционных атрибутов власти.

С самого начала Джефферсон был уверен, что новое правительство отвергнет даже обычные ритуалы власти. С самого начала он задал новый тон республиканской простоты, который резко контрастировал с чопорной формальностью и царственными церемониями, которыми федералисты окружали президентство. Никаких тщательно украшенных карет, запряженных четверкой или шестеркой лошадей, для Джефферсона: избранный президент прошел пешком от своего пансиона на Нью-Джерси-авеню до инаугурации без всяких фанфар. Он сразу же продал кареты, лошадей и серебряную сбрую, которыми пользовался президент Адамс, и оставил себе только рыночную повозку с одной лошадью.

Тот день в марте 1801 года, в который он стал президентом, по его словам, «похоронил дамбы, дни рождения, королевские парады и присвоение первенства в обществе некоторыми самозваными друзьями порядка, а на самом деле — друзьями привилегированных орденов». [711] Поскольку президенты-федералисты Вашингтон и Адамс, подобно английским монархам, обращались к Конгрессу «с трона», Джефферсон решил передать своё послание в письменном виде, на которое не ожидалось официального ответа от Конгресса; это создало прецедент, который не был нарушен до президентства Вудро Вильсона. В отличие от Вашингтона и Адамса, Джефферсон («его демократическое величество», как назвал его один человек) был легко доступен для посетителей, всех которых, независимо от степени их отличия, он принимал, как сообщал британский поверенный, «с совершеннейшим пренебрежением к церемониям как в одежде, так и в манерах». Его одежда часто была неформальной, иногда он встречал гостей в ковровых тапочках, а волосы, по словам одного из наблюдателей, носил «в небрежном беспорядке, хотя и не безобразно». [712]

На американских государственных приёмах президент Джефферсон, к шоку иностранных сановников, заменил протокол и различия европейской придворной жизни эгалитарными правилами того, что он называл «pell-mell» или «рядом с дверью», что, по сути, означало: садись, где хочешь. Его отношение к новому напыщенному послу из Великобритании Энтони Мерри стало печально известным. Джефферсон не только приветствовал Мерри в своей обычной непринужденной манере, но и усугубил удивление посла на ужине, не обратив внимания на ранг Мерри и его жены при рассадке и пригласив на тот же ужин французского посла, несмотря на то что обе страны находились в состоянии войны. После этого случая Мерри больше никогда не принимал приглашения отобедать с президентом.

Хотя джентльменские вкусы Джефферсона едва ли позволяли выравнивать их на светских раутах, его символическая трансформация манер в столице отражала изменения, происходившие в американском обществе. Ведь республиканская революция привела в национальное правительство людей, которые, в отличие от Джефферсона, не обладали внешними манерами джентльменов, не знали друг друга и явно не чувствовали себя как дома в вежливом обществе. Например, более половины членов седьмого Конгресса, в котором доминировали республиканцы и который собрался в декабре 1801 года, были новичками. [713] Британский посланник в Вашингтоне задавался вопросом, как долго может просуществовать такая система, в которой простые люди со скромными профессиями продвигают «низкие искусства популярности». «Избыток демократической закваски в этом народе постоянно проявляется в том, что на вершину попадают отбросы». [714]

ПЕРЕЕЗД НАЦИОНАЛЬНОЙ СТОЛИЦЫ в 1800 году из Филадельфии в сельскую глушь Федерального города на Потомаке подчеркнул трансформацию власти. Он драматизировал попытку республиканцев отделить национальное правительство от непосредственного участия в жизни общества. «Конгресс был почти потрясен городом [Филадельфией]», — вспоминал Мэтью Лайон о своём опыте работы конгрессменом в 1790-х годах; «меры диктовались этим городом». Лайон даже назвал источники влияния «властным лобби», что стало одним из первых случаев использования этого термина в современном значении. Другие конгрессмены также опасались влияния лоббистов Филадельфии. «Мы говорим о нашей независимости, — напоминал Натаниэль Мейкон из Северной Каролины своим коллегам по Конгрессу, — но каждый член Конгресса, побывав в Филадельфии, знал, что этот город имеет более чем пропорциональный вес в советах Союза». Чтобы предотвратить подобное социальное и коммерческое давление, многие республиканцы стремились создать правительство того самого типа, от которого предостерегал Гамильтон в «Федералисте» № 27, — «правительство на расстоянии и вне поля зрения», которое «вряд ли сможет заинтересовать чувства людей». [715]