Как примирить это с нашей схемой сосуществования дву: культур? Для всех ясно, что эта схема откровенно «схематична» Действительность много сложнее, и даже 18 век и русское бар ство, особенно в нижних слоях его, много народнее, чем выгл: дит на старинных портретах и в биографиях вельмож. Не все го лучали свой последний лоск в Версале. В саратовских и пензе ских деревушках — я говорю о дворянстве (см. у Вигеля) -XVII век затянулся чуть не до дней Екатерины. Обе культур! живут в состоянии интрамолекулярного взаимодействия. Нач вшись революционным отрывом от Руси, двухвековая история Пе тербурга есть история медленного возвращения. Перемежа реакциями, но все с большей ясностью и чистотой звучит русска тема в новой культуре, получая водительство к концу XIX в И ^то паргллельно с неуклонным распадом со.'иально-бытовы устоев древне-русской жизни и выветриванием православно-т родного сознания. О;гакическое единство не достигнуто до ца, что пртопределяет культурную разрушительность на 1 шей революции. Ленин, в самом деле, через века откликается ш^ тру, отрывая или формулируя отрыв от русской культуры впери вые к культуре приобщающихся масс.

Вглядимся в интеллигенцию первого столетия. Для нас онД воплощается в сонме теперь уже безымянных публицистов, пере! водчиков, сатириков, драматургов и поэтов, которые, сплотившие]^ вокруг трона, ведут священную борьбу с «тьмой-» народной жи

. Они перекликаются с Вольтерами и Дидеротами, как их вен носная повелительница, или ловят мистические голоса с Запада екраснодушествуют, ужасаются рабству, которое их кормит, ти. нии, которой не видят в позолоченном абсолютизме Екатерины 1Д этой толпой возвышаются головы истинных подвижников про гщения, писателей, уже рвущихся к народности, Фонвизиных >виковых, масонов. — Ломоносов и Державин вообще перера-Лют «интеллигенцию». — Но что единит их всех, так это культ перии, неподдельный восторг перед самодержавием. Нельзя за-ть, в оценке русской интеллигенции, что она целое столетие лала общее дело с монархией. Выражаясь упрощенно, она целый I шла с царем против народа, прежде чем пойти про-в царя и народа (1825-1881) и, наконец, с народом против царя 905-1017). В пышных дворцах Екатерины, в Царском Селе эты встречаются с орлами-завоевателями; две линии наследий-Петровых еще не разошлись. Лавр венчает меч, Державин ет Потемкина, и все на коленях перед Фелицей. Никакой фи-ам не претит, как не кажется льстивой в наши дни в России фирамб пролетарской музы. Гармония между властью и куль-вой, как во дни Августа и Короля-Солнца, ничем не нару"-1ется. Интеллигенция, оторванная от народа и его прошлого, не рвала связей со своим классом и с царем (царицей). Здесь ее чва, суррогат почвенности; только через самодержавие она свивается с историческим потоком русской жизни.

АРБАТ

Действие второе

Между Царским Селом и Арбатскими переулками, новой шденцией русской интеллигентской мысли, м.аленькая интермедиа Сенатской площади. 14 декабря 1825 г., почти незаметное политической истории государства Российского, неизгладимая

истории русской интеллигенции. Здесь совершается ее от-в от самодержавия, отныне и навсегда она покидает царские >рцы.

В оценке этого тяжелого для обеих сторон разрыва нельзя ывать, что интеллигенция начала XIX века осталась верной себе ?радицин Петра. Не она первая изменяет монархии, монархия Меняет своей просветительной миссии. Перепуг Екатерины,

Е. ЕоГДЛИОЗ

Шешковский, гибель Радищева и Новикова '— в этом русская || теллигенция неповинна. Она с ужасом встретила восстание кт| стьянства при Пугачеве, и безропотно смотрела на его подавлеш! Отвечать ей пришлось за французских якобинцев да за дурн}1 совесть Екатерины. Интеллигенция простила ей все и в светл! дни Александра боготворила ее имя. С Александром пнтеллип! ция всходит на трон, уже подлинная, чистая интеллигенция, *| доспехов Марса, в оливковом венке. Этот кумир, обожаемый, к| ни один из венеценосцев после другого Великого Александра, I заключит, над трупом своего отца, безмолвный договор с молви Россией: смысл его был в хартии вольностей, обеспечивай*! дворянство, только что перенесшее режим Павла. Этому догов! Александр изменил, и всю жизнь сохранял сознан/е своей измен Потому и не мог карать декабристов, что видел в них сообщим! своей молодости. Не личный страх определил измену Алекса»*! — за корону, за власть, — но все же страх: страх перед свобод! неверие в человека, неверие в свой народ.В реакции он ости! таким же оторванным от нацональной и религиозной жизни Л рода, каким был во дни свободолюбивых иллюзий. Отметим: р! екая монархия изменяет Западу не потому, что возвращаете™ Руси, а потому, что не верит больше в свое призвание. От»! и до конца, на целое столетие, ее история есть сплошная реака! прерываемая несколькими годами половинчатых, неискренних ! форм. Смысл этой реакции — не плодотворный возврат к зяМ тым стихиям народной жизни, а топтание на месте, торможеЛ «замораживание» России, по слову Победоносцева. Целое стой тие безверия, уныния, страха: предчувствие гибели. В самые тиД «бытовые» годы Николая I, Алектандра III, все усилия и весь стЯ государства ориентированы на оборону от призрака, от тени НИ ко. Пять виселиц декабристов — это «кормчие звезды» НиколаИ пять виселиц первомартовцев освещают дорогу Александра Щ Русская монархия раскрывает в этом природу счоей императД ской идеи: «не царство, а абсолютизм». Ключ к нем на Западе, 1: и ключ к идеологиям русской интеллигенции. Резолюция во ФрЯ ции убила абсолютизм просвещенный, и реставрация могла Я несколько десятилетий оживить абсолютизм охранительный. Ни ский абсолютизм повторил, симпатически, этот излом, не иН своей революции, и этим самым создал карающий призрак реЯ люции.

Декабристы были людьми XVIII века по всем своим пол!*

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

ски.м идеям, по своему социальному оптимизму, как и по форме енного заговора, в которую вылилась их революция. Целая про-сть отделяет их от будущих революционеров: они завершители арого века, не зачинатели нового. Вдумываясь в своеобразие их ртретов в галлерее русской революции, видишь, до чего они,

сравнению с будущим, еще п о ч в е н н ы. Как интеллигенция ЛИ века, они тесно связаны со своим классом и с государством. ш живут полной жизнью: культурной, служебной, светской. Они раздо почзеннее интеллигентов типа Радищега и Новикова, тому что прежде всего офицеры русской армии, люди службы деда, нередко герои, обвеянные пороховым дымом 12 года. Их берализм, как никогда впоследствии, питается национальной еей. В их лине сливаются две линии птенцов гнезда Петрова: шов и просветителей. На них в последний раз в истории почил х Петра.

Неудача их движения невольно преломляется в наших гла-х его утопичностью. Это обман зрения. Ничто не доказывает, о либеральная дворянская власть была большей утопией для ксии, чем власть реакционно-дворянская. Не нам решать этот ярое. Против обычного — ив революционных кругах — по-ия говорит весь опыт восемнадцатого века. Крушение западнических идеалов заставляет монархию иколая I ощупью искать исторической почвы. Немецко-бюрокра-яеекая по своей природе, власть впервые чеканит формулу ре-{щюнного народничества: «православие, самодержавие и народ-)сть». Но дух, который вкладывается в эту формулу, менее всего фоден. Православие в виде отмеренного компромисса между количеством и протестантством, в полном неведении мистиче-сой традиции восточного христианства; самодержавие, понятое, ис европейский абсолютизм, народность, как этнография, как асковские вариации в холодном классицизме Тона, переживание ераскова в Кукольнике: не вполне обрусевший немец на русской кударственной службе, имя которому легион, именно так только

мог понимать Россию и ее национальную традицию.

Это был первый опыт реакционного народничества. С тех Ьр мы пережили еще русский стиль Александр--: III и православию романтику Николая II. Нельзя отрицать, что к XX веку по-шше России делает успехи, но вместе с тем ггубокое падение ^лыурного уровня дворца, спускающегося ниже помещичьего

«и средней руки, делает невозможным возрождение националь-

ного стиля монархии. Она теряет всякое влияние на русское циональное творчество.

Однако, нельзя забывать, что именно в Николаевские в поместном и служилом дворянстве, как раз накануне его циального крушения, складывается, до известной степени, на ональный быт. Уродливый галлицизм преодолевается со вреи Отечественной войны, и дворянство ближе подходит к быту, ку, традициям крестьянства. Отсюда возможность подлинно циональной дворянской литературы, отсюда почвенность АксакО' ва, Лескова, Мельникова, Толстого... О, конечно, это почвенност относительная. Исключая Лескова, сознательная национальна: традиция не еосходит к допетровской Руси; но допетровский бьга в котором еще живет народ, делается предметом пристального любовного изучения. Иногда кажется, что барин и мужик сна начинают понимать друг друга. Но это самообман. Если может понять своего раба (Тургенев, Толстой), то раб ничегс понимает в быту и в миру господ. Да и барское понимание ничено: видят быт, видят психологию, но того, что за быто\ психологией — тысячелетнюю традицию, религиозный мир кре стьянства — «христианства» — еще не чувствует.