Таким образом к началу 20-го века Петербургская культура слагалсаь из двух формаций («ярусов»),- которые можно назвать (слово принадлежит, кажется, Вячеславу Иванову) «верхним и нижним этажом Русской Культуры». «Нижний» это Чеховская интеллигенция и обездушенные революционные партии (у либеральных никакой души, конечно, никогда и не было); «верхний» — «декаденты» и религиозные философы *). Лестниц между двумя этажами почти не было; общего между ними было только одно напряженное предчувствие исторической смерти.

В «нижнем этаже» это чувство вело к кризису веры в спасительные идеалы прежнего интеллигентского поколения. Отсюда характерная опустошенность и неприкаянность всех писателей этой формации, — принимала ли эта опустошенность форму шатания

*) В наименования «верхний» и «нижний» этаж я не вкладываю отношению к другому. «Верхний» не был даже всегда творчески силь-иикакой этической, эстетической или политической оценки одного по нее «нижнего». «Верх» и «низ» означают разницу культурного уровня, и ничего больше.

КН. Д. СВЯТОНОЛК-МИРСКНН

и блуждания, как у Горького; плп отказа от всякой пдейностп. кав у большинства; н.ш безответственного п поверхностного прилеп-ленпя к по существу чуждой и непонятной вере. как. напр., у Зайцева: плп настоящего упоения смертью и отчаянием, как у сама характерных писателей группы, — Андреева, Бунина, АрцыбаЛ па. Сергеева-Ценского*).

Особенно, может бить, интересен Горький. По природе свое! ВТО шпатель восходящей линии, писатель, который в благоприятно! исторической обстановке мог бы сыграть роль положительную ) гпорче'кую. Н его ранних вещах был дух настоящего героизме (осе бенни «Два I шт. шесть и одна», одна из самых возвышенных и вое пытающих создали! русской литературы), по героизм этот за н"п меняем прочных корней в жизни, скоро выветрился. С 1900 годе приблизительно, начинаются шагания Горького, до сих пор не ков чвяшиеся. Отрастная жякда веры н трагическое неумение найт ее— вот смысл имени Гирькою. «Безнадежный ре/ман с культурой? ка-.ад о нем. «безнадежный роман с идеей», было бы гора! до вернее. Грех Горького в том, что никогда ни во что не умей я верить, ОЯ говорил и делал как будто бы верил. Трагедия Горька и юм, чю, км,>я огромные творческие возможности, он не мог дл них найти точки приложения. — н его творчество, при всей СИ ев значительности, поражает своей ненужностью**)-

Не ачарованностп смортыо, Андреева, Бунина, Арцыбаше] настаивать не приходится,—.дна слишком очевидна. Смерть них. как и для бесчисленных других, маленьких единственная альность: жизнь — суета сует, плп« безумие и ужас». У Андрее и Арцыбашева эта опустошенность явно связана с крушением пил гиенных и революционных идеалов, которые оказались неч заменить. У Бунина оно связано с необыкновенно острым пстот. ческам чувством гнпенпя и разложения всего старого уклада р; ской жизни. Все они связаны с Толстым в- своем отрицательно» враждебном отношении в культуре. Но то, что у большого челове было нал-культурностью, непосредственной близостью к Безус

*) Этот недооцененный писатель стоит, впрочем, этически и дуя но, значительно выше трех других. В его развитии естьэлементы под.1 ного волевого восхождения. Тем самым он выходит из настоящей рактеристики.

**) Впрочем еще возможно, что Горький, как бы случайно и не < сем по праву, сыграл значительную роль в создании возникающего к; турного типа русского рабочего.

ВЕЯНИЕ СМЕРТИ В ПРЕДРЕВ. ЛИТЕРАТУРЕ

ному, у этих, меньших, просто некультурность, т. е. утрата чувства ценности, унаследованной (пусть скудной) культуры. Интересно, однако, сохранение некоторого пиетета к своей культурной традиции: у Бунина (вообще беспощадного к своему классу) в сентиментальной любви к «антоновским яблокам», у Андреева ,-з благоговейном подходе к добродетели и подвигу террористов .(«Тьма», «Семь Повешенных»). Но это «пережитки». Главная тема Андреева и Бунина, упоение смертью и небытием, зачарованность всем, что о ней напоминает. Зачарованные ужасом смертп, лишенные всякого религиозного положителного отношения к пей, всякой веры (они хуже Горького тем, что и не хотят ее, как бы не подозревая об ее возможности) — они наслаждаются и упиваются приближением и близостью смерти, поклоняясь ей и ее предвестникам, как единственным владыкам. Характерна для них любовь к теме самоубийства, введенной в нашу литературу Чеховым, и рано выродцв-лгейея (особенно в драме) в чисто технический прием. Вообще ?сутствие глубины и воображения у зтих писателей вело их к тому, ,что их темы легко вырождались в шаблоны и соскальзывали в карикатуру и пародию. 7>ма самоубийства, дожившая до наших дней, обернулась такой еамо-пародией г. «Митиной любви» Бунина, где прием. — конечно ,бессознательно — «обнажен» п ничем не оправ-дин, кроме традиционной необходимости так кончить рассказ *). Но если, от отсутствия воображения и кулыуры. эти иисатеяи и способны бывали так занашивать и обессмысливать свои темы, в лучшие своп минуты они давали вещи подлинно значительные. «В тумане» Андреева и «Суходол» Бунина останутся гак прочпые и )№рашные памятники страшного, предсмертного времени.

У «верхнего этажа» чувство смертп менее чистое, чем у «нижнего», и господствующая сю форма — острое заражение Духа, А — т. е. пе столько суб'ективное предчувствие, сколько об'ектнвный I симптом приближающейся смерти. Яснее всего это разложение духа Д выразилось в проникновении одухотворенной материи в чистую сфе-»^ЕУ Духа (прямое следствие символического миропонимания). Мастерил, плоть теряла свою материальность п утончаясь до идеи мастерки захватывала все более и более широкие области Духа. Это "(началось у Достоевского («Федор Павлович Карамазов как идеолог

*) „Ьа тог1 сотте тоуеп ЦШган-е герп}$еп1е ипе ГасПсЬё. Ь'ет-рЫ йе се гаоШ е«1 тагдие сГаЬзепсе с1е ргоГошкиг." Эти слова Валери Жакъ будто написаны о «Митиной Любви».

кн. д. святополк-мирскнп

любви») н у Владимира Соловьева с его мистическим лротизмо и от них распространилось на весь верхний этаж. Не было ни одн го его жильца не зараженного этим гниением. Гениальнейший ] людей своего времени, Розанов, был насквозь проникнут им. С мым характерным проявлением ятой болезни Духа были разщ виды эротизма и мистического (и менее мистического) блуда *

Но рядом с «половыми проблемами» безнадежная болезнь д ха проявилась еще в подпольной некрофилии, патофилии, и люб] к небытию (последнее особенно у Зинаиды Гиппиус — все лучш: ее стихи); в упадочном великолепии эстетического синкретизв Вячеслава Иванова, и столь же упадочном эстетическом гностициз] Флоренского; в безответственной, легковесной («Хлестаковекош духовности Андрея Белого. Высшая, самая благородная (и сам; сознательная) форма болезни у Александра Блока, с его уже предчуствпем, а прямо пророческим переживанием историчесю смерти. Вряд ли есть другой пример такой совершенной пророч ственности и символичности одного человека , такой соредоточе ности в одном тех нитей эпохи, такого совершения в плане личн того, что вскоре должно било совершиться в плане национально (Другой великий поэт Символизма, Анненский, был гораздо бол личен в своем чувстве смерти, но соединение у него мотива смер с мотивом физиологического бессилия подчеркивает исторически не только онтологический характер этого чувства. То же соединен мотивов интересно отметить в творчестве замечательнейшего 1 современных английских поэтов — Т. С. Элиота).