БИБЛИОГРАФИЯ

гриобретатель; второе 1 околе-ше—легкомысленный и легковесный Алексей, нудный, тупой, косный Петр, и мечущийся в поисках правды горбун Кузьма; наконец — внуки, - ученый, черствый «амерн-акец» Мирон, и исчезающий с середины книги, революционер Илья. Бедность, гру-эость, дикость русской жиз-— среди которой старик Артамонов является сначала как-будто живящей, зиждущей Зудор'сжащсй, и потому ненавистной для других силой, которая однако не передается Наследникам; духовчая нищете эусчч;ого буржуя, и вместе I тем его беспочвенность и отор-заыюсть и сверху, и сн гзу вот тема книги. Она принадлежит к одной из магистральных традиций русской литературы, к великому ряду обличений )\сп;..п духовной скудости — :<('.томов», «Господа Головлевы», :вня» Бунина. Никто нз м с Го]!Ььим в пскусств-Ь создавать атмосферу бессмыслен-гостп и ненужности русской жнз-1И. Это атмосфера злой бесцель-10сти,бесполезности, злой жестокости, злой случайности, мучительной тягучести и бескрылости проникает всю книгу, и Горь-<ыш чивается» в нее свои-фисталььыми и зоркими гла-аамн, с какими-то сладостра-зтмем отзращения. Особенно мутоте льны неуклюжие, слепые, безнадежные поиски правды гор-5у11 а Кузьмы и коспоречпвого ДЭрВика Тихона. Кажется что их Горький вложил всю му-ТОтелььую историю собственных яскапий, самую трагическую то своей беспомощной безнадеж-шети драму русс! ой души. Этим [безнадежным блужданием Горький несомненно несет какой-то рфеет за всех нас, скудоверов, голкунов на месте и Хлестаковых духа и в выявлении наружу |)той драмы — символическое вначение его личности. | Мне представляется, что ис-юзающий из 1шиги революцио-[ сер Илья Артамонов должен [.тать стержнем для новой книги

«Парадизо» или по крайней мере Чистилища по отношении! к этой. Но можно ли верить, что Горький, этот Агасфер Идеи, сумеет когда-нибудь дать «по-оложительный образ» хотя бы отдаленно равный по силе «Делу Артамоновых»?

Безнадежно-ищущей серьезности Горького нет большего контраста чем легкомысленная живость Алексея Толстого. По голой талантливости Алексей Толстой едва ли не первый ьз современных наших писателей, и там где ничего кроме голой талантливости не надо и где он задается задачами по плечу, он восхитителен. «Детство Никиты», его лучшая вещь, должна занять очень почетное и по своему исключительное место в " русской литературе. Легкомыслие в пей становится какой-то божественной легкостью, п в этой легкости кажется единственный соперник Толстого — Кущевсыш, авто)) несправедливо забытого Николая Негорева». К сожалению Тол-стоп редко удовлетворяется доступным ему. Попытки соперничать с Достоевским («Хромой Барин») или с Уэлсом («Аэлита»), или дать широкое истолкование истории («Хождение по Мукам») плачевны. В каждой из них есть восхитительно живые .люди (в «Аэлите», например красноармеец Гусев) но неум-ность автора делает прямо комическими его претензии. В последней его книге «Семь Дней в которые был ограблен Мир» (Изд. Аргус, Берлин 1926) опять слишком много таких претензий. Заглавный рассказ особенно слаб, хотя и он , благодаря прелестной Толстовской легке-ти читается очень легко, —/ и сцорее улыбнешься чем разесер-дишься на невероятную нелепость сюжета. Последний английский бульварный романистшп-ка мог бы убедительнее чем Толстой изобразить излечение человечества от собственнических инстинктов. «Ибикус» в котором рассказываются приключения всплывшего в Революцию аван-

БИБЛИОГРАФИЯ

тюрнста и спекулянта Невзорова, уже гораздо лучше — потому что такая же невероятная нелепость рассказа настолько здесь искренно самоуверенна, что воспринимается как законный И удачный «прием». Лучший же рассказ в книге — «Голубые Города), трагическая (все трагическое у Толстого неизбежно становится трагикомическим) судьба идеалиста Революции в советской провинции. Сам идеалист весьма аляповат п марио-нсточен, но жнвенисателы.ын дар автора находит себе подходящее поле в удивительно жи-вом п ярком изображении захолустной обывательщины процветающей под тончайшим лаком советизации.»Голубые Города» надо причислить к лучшим рассказам одного ца наших лучших рассказчиков, может быть единственного русского писатели наших дней соедипяющаго настоящую художественную ценность с безусловной "читаемостью-; и полным отсутствием скуки.

Новый роман Андреи Белого должен был бы стать литературным событием. К сожалению мы изменчивы и неблагодарны , п легко забываем на тих благодетелей. Андрей Белый стал не «современен», 4 а так как для литературных реак-ЦИ01 еров он всегда был неприемлем, ему очевидно придется пройти через период всеобщего невнимания, прежде чем он будет окончательно признан классиком. Вышедшие два первых тома его новаго романа «Москва» («'Московский Чудак* и «Мое ква иод Ударом», изд. Круг, Москва 1926) выделяются на фоне, текущей беллетристики (|иаи1шп 1еп1а зо'еш Ейтег VI-Ьигпа еир№5$]. Прежде всего бросается в п.аза до какой степени Андрей Белый неизмеримо лучше владеет техникой романа чем кто бы то ни было из младших. К го ученики «ор-памепталисты > разглядели в нем

только стилиста и только му у него и учились ( и Ничем не научились: поскольку орн! ментальная проза жвша, всецело восходит к традици Ремизова и Лескова, не Белого Но «Серебрянный Голубь» «Петербург/. — : романы, роман столь же крепко поетроенны как романы Достоевского и Бал» зака с сюжетным развитием т; кого напряжения на какое г способен ни один из валя современников. «Москва» тон ;юмап. и сколько мы може судить по началу роман не х; же двух первых.

Оригинальность Белого ка романиста определяется соч( Танием в его романах двух бы несовеместимых элементе С одной стороны напряженна сюжетность, по природе определенно мелодраматическая и этой мелодраматичностью бли< ко родственная кинематографу ? «Петербург» кажется уже оы переложен На экран, и из <Мо( н'вы» вышла бы превосходна фильма. Но этот кинематогр] фпчеекпп мелодраматизм разв! вается на фоне стиля слуэя щего целям чисто-метафизичв кпм. Посредством стилистичя ких приемов Белый разлага^ строй видимого мира па осек нечно-текучпе и раз пересекающиеся вихр> Стиль Белого . как орудие е метафизики . сводит действ телыюсть к вихрям и слова .Монотонный анапестический ритм, непрерывающийся в пр зе Белого С"«Петербурга»—вн шнее выражение восприятия .м ра, как непрерывного пото4 ?роев-, а напряженная «слов спость» его стиля и непрекр; щающееся словотворчество — п/ стояино возобновляемая раб та уловления этих «роев» в п стояино ?рассыпающийся и н| когда не адекватный «стро^

Самые «обще-доступные» ннцы «Москвы» (как и в «Пг. ступленни Котика ЛетаеЕ комические и сатирические зоды,И ОНИ легче всего отдел мы от ткани романа и пригодн!

вас. шография

сего для цитат.*) Драматически эпизодгл гораздо теснее свя-аш.г с "сковным сюжетным стершем, н оторванные от него те-яют свой смысл.

Основной недостаток Белого ссгда было некоторое отсутствие яовепности, некоторая безот-гтственная, как бы, духовность духовность < стпхнпиаго духа» спяотной, не сгорающей в ог-с саламандры. Отсюда невоз-ожность для него быть чело-;пески серьзезными. В новом Ч) романе, как будто замечает-екоторый поворот от еала-авдп ы к человеку и отдель-ые то си, особенно сам герои рофессор Норобкйн несомненно е всего до сих пор Данного Белым. Но до выс-сго выражения человеческого. ) трагедий п до возможности магического Белому всетаки да-ко. II поэтому «крестный путь» офессора Коробкина с его ко-;ч,.ым п по настоящему по-ясающим мученичеством приедятся воспринимать как сим-(Яическую мелодраму, по не Ж трагедию, или может быть к; трагедию в ее до-художе-Й'екном ритуальном смысле растсп страдающего бога, не человеческом, праведно-б) 1ыс-яном смысле «Антигоны» и ьгамемнона».

;енный г;; молодого по-э.тсьпч которого бы можно бы-;ак романиста сравнивать

Пслым — Феднн. Его роман Ърода и Годы» выдающееся

одинокое явление. Как мне и ыпе уже приходилось отме-ать , Фёдин единственный из шг'.х младших современников леюншп создавать живых лю-•п, как это умели делать 'Гуриев, Толстой и Достоевский. оэтому я приветствую нере-

Иатку отдельной книжечкой шзодов его романа в которых швлясгся мужик Федор Ле-НД1Н1 (Федор Лвпенвця Гос. зд. 1926), одно из лучших соз-

даний во всей портретной галерее русского романа.*)

Но кроме Федина никто из молодых бытописателей не умеет изобразить отдельного живого человека — все лица расплываются у них в какой-то однородный , безипдивидуальной массе, — может быть законное и неизбежное следствие величайшего в мировой истории движения масс. Это отсутствие людей распространяется даже на писателей той группы к которой принадлежит сам Феднн, тех кого можно назвать петербургской или «западнической» школой. Роман крайнего и принципиального <западника» В. Каверина «Девять Десятых Судьбы» (Государственное Издательство , 1926) населен такой же недиференицированкой толпой, как и романы Пильняка и рас сказы Никитина: Действие романа происходит в октябре 1917 года. В нем есть .массовое движение, есть биение Октябренок революции, по (кроме явно взятого у Достоевского шантажиста Главепкаго)) нет люден, а только марионетки, А в области сюжета < сюжет &ку !.- ? .