Меня обдало воздухом истории, которым хотят дышать эти утвер-жденья, дышать хочется и мне, и естественно, меня потянуло дышать вместе с ними. Тогда в сплошных прнблизительностях мне вообразились формы, глубоко не сходные с настоящими, и в горячих парах дали и досягаемости мне представилось нечто

подобное тому, чем были для своего времени баррикадно-улич-ный стиль Блока и сверхчеловечески-коллективный — Маяковского. За прорицаньямн мне послышался разговор о том, как истории быть вполне историей и мне — вполне человеком в ней. Резолюция помогла мне отвлечься от множества явлений, становящихся ненавистными в тот момент, как ими начинают любоваться. Я забыл о своем племени, о мессианизме России, о мужике, о почетности моего призванья, о многочисленности писателей, об их лицемерной простоте, да и можно ли все это перечислить. Но вот вы не поверите, а в этом вся суть, мне показалось, что я резолюция об этом забыла, и знает, как все это надо нелавидеть для того, чтобы любить одно, достойное любви, чтобы любить историю. Теперь, когда с вашей легкой руки я лишился всех иллюзий, мне уяснился и источник моего самообмана. Мне подумалось, что резолюция идеали-зует рабочего так, как мне бы того хотелось, то-есть с тою смелостью, широтой и великоду-шьем, без которых невозможен никакой энтузиастический разгон в эпоху, понимаемую полно, то есть так, как ее позволяют понимать приведенные выдержки. От такой идеализации резолюция воздерживается не по особенностям миросозерцания, а оттого, что, имея много забот и привязанностей, она не может возвысить до исторического уровня что-нибудь одно. По той же причине надают цитированныеутвер-жденья, и я позволю себе дерзость усомниться в них по по-

ОТКЛИКИ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

рядку. Культурной революции мы не переживаем, лыс кажется, мы переживаем культурную реакцию. Наличия пролетарской диктатуры недостаточно, чтобы сказаться в культуре. Для этого требуется реальное, пластическое" господство, которое говорило бы мною без моего ведома и воли и даже ей наперекор. Этого я не чувствую. Что этого нет и об'ективно, явствует из того, что резолюции приходится звать меня к разрешенью тем, ею намеченных, пускай и более добровольному, чем это делалось раньше. Наконец, среди противоречий эпохи, примиряемых по средней статистической, ничто не заставляет предполагать, чтобы стиль, ей соответствующий, был создан. Или, если угодно, следовало сказать так: он уже найден, и, как средняя статистическая, он призрачного и нулевого достоинства. В главных чертах он представляет собой сочетаиье сменовеховства И народничества. С этим можно от души поздравить. Стиль революционный, а главное ?— новый. Как он получился? Очень просто. Из нереволюцпонных форм допущена самая посредственная, таковая же и из революционных. Иначе и быть не могло, такова логика больших чисел. Вместо обобщений об эпохе, которые предоставлялось бы делать потомству, мы самой эпохе вменили в обязанность жить в виде воплощенного обобщенья. Все мои мысль становятся второстепен-

ными перед одной, первостепенной: допустим ли я или недопустим? Достаточно ли я бескачественен, чтобы походить на гра- I фику и радоваться составу золо- I тон середины? Правило авторства на нынешний стиль недавно при- О надлежало цензору. Теперь он г его разделил с современным изда- || телем. Философия тиража сотруд- [| ничает с философией допустимости. Они охватили весь горизонт. ?( Мне нечего делать. Стиль эпохи и уже создан. Вот мой отклик.

Однако еще вот что. Резолюция недаром меня так взволновала. Не перспективы близки мне по другой причине. Я был возбужден и до нее. В последнее время, наперекор всему,я стал работать, и зо мне начали оживать убежденья, казалось бы, давно похороненные. Я думаю, что труд умнее и благороднее человека, и что художнику неоткуда ждать добра, кроме как от своего воображенья. Если бы я думал иначе, я бы сказал, что надо упразднить цензуру. Главное же — я убежден, "что искусство должно быть крайностью эпохи,а не се равнодействующей, что связывать его с эпохой должны собственный возраст искусства и его крепость, и только в таком случае, оно впоследствии в состоянии напомнить эпоху, давая возможность историку предполагать, что оно ее отражало. Вот источник моего оптимизма. Если бы я думал иначе, вам не зачем было бы обращаться ко мне.

Б. ПИЛЬНЯК

Последнее два года меня научили, что никакие резолюции никогда не укладывали в себя жизнь и не очень руководили жизнью; поэтому эти несколько строчек я хочу закончить словами уже не о резолюции.

Резолюция написана, как явствует из ее прямого смысла, не для писателей, а для руководителей литературы; поэтому мы, писатели, должны ее только принять к сведению. Резолюция ставит на места те три сосны, в кото-

рых блуждала литература последние два года. Нам, писателям, так будет удобнее; я думаю, всей писателям, живущим и работающим сейчас в России, совершенно ясна та сосна, что наш писательский путь связан с Октябрьской Россией; эта сосна поставлена на место; па месте и та сосна, что «партия должна высказаться за свободное соревнование различных группироквок и течений в данной области», что «нет... определенных ответов на все

ОТКЛИКИ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕН

I просы относительно художе-ьвениоЗ формы»,— партия отка-чвается дать приоритет той или |))той художественной школе: о то, что каждый писатель (ает так же, как свой почерк : в этом абзаце в резолюции ,ть противоречие; резолюция оканчивается словами: «партия »лжна подчеркнуть необходи-эсть создания художественной !1тературы, рассчитанной на дей-'вительно массового читателя», - я не спорю, что такаялитера-»фа, литература Пушкина и олстого, нужна, но знаю, что о есть уже суждение о художе-гвенных формах, суждение, от второго резолюция отказывает-I). Все это мы примем к сведе-яю и будем ждать,как это вопло-1ТСЯ в жизнь.

Но эти строки я хочу закончи» следующим. Все лето меня е было в Москве и все лето я е был писателем, не встречая йсателей и не думая о наших юрах и толках. Я приехал в Москву и почуял, что писатели ышат новым воздухом: хорошим >здухом. Писатели не хотят Ьызться и говорят о новых руко-исях, —• и писатели сидят по (елям за рукописями, работают. | Потом у меня на столе за лето акопилаеьгора рукописен,прис-анных из провинции, из Ардато-

ва, из Воронежа; я читаю их, и вижу, что провинция начала хорошо писать, что из провинции идут новые большие силы, напр., Пузанов из Воронежа.

Все это, — и то, что пишет провинция, и то, что делают писатели в Москве, — одно к одному: в воздухе российской действительности появилась" новая тема, мы сошли с какой-то мертвой точки. Россия зазвучала писателю, дала темы. Я еще не учуял, в чем дело, но я знаю, мое чутье мне подсказывает, что этот год будет урожайный, причем молодежь несет новые темы. Я вообще знаю, что склоки (о трех соснах), бывшие в литературе последние два года, были не потому, что мы не могли (по кры-ловской басне) рассесться, а потому, что было бестемье, эпоха была бездарна для писателя: .нпо проходит. II это — самое важное!

В резолюции ничего не говорится о материальном у правовом положении писателей, о пресловутой «свободной профессии» (в честь которой с писателей берут патенты и по пяти рублей с кв. сажени — домкомы), о скверных гонорарах, никак не соразмерных с писательской продукцией, — о нашей неурядице с Главлптом. Будут эти вопросы вырешаться?

А. ТОЛСТОЙ

Я не люблю говорить про скусство. Мне всегда приходит а ум, что о храбрости больше сего говорят трусы, а про лагородство — прохвосты. Про (етоды искусства нельзя го-орить потому, что создание каждого нового произведения и !сть метод. Здесь все в движении, все неповторяемо. Важны (ве вещи: общая линия устре-иленин и неуставаемое совер-иенствование.