Ведь пока Ломоносов — один из многих. И то, сколь огромный потенциал скрывается в этом человеке, могу знать только я. Сам Михаил Васильевич об этом может только догадываться.

— Я дам вам некоторые мои труды. Вы обязуетесь выдать их за свои, — в какой-то момент я перешёл к делу.

— Что слышу? Как! Не по нраву сие мне! Как же я возьмусь за то, что измыслили вы? А коли я не соглашусь с вашими выводами? — строго говорил Ломоносов.

— Сперва ознакомьтесь! Но согласитесь! И поймите, что не могу я, гвардейский офицер, ещё и наукой заниматься, — сказал я, улыбнулся.

Да, немного поторопился я с предложением. Ну да ничего, уломаю. Такие открытия в мире физики и химии, что я предлагаю — это всемирная слава. Нет, будет артачиться Ломоносов, так найду кого-нибудь иного. А он пусть занимается самостоятельными изысканиями. Я даже подумаю, может по наличию денег, продолжу помогать гению.

— Для того, чтобы быть в науке, нужно много времени, — говорил я, уже открыв сундук и выискивая в нём нужное. — Иным ученым мужам доказывать, книги писать, описывая открытие. А я скоро отправлюсь на войну. То, что я написал, может теперь, при военной, фронтовой окопной жизни и вовсе умереть вместе со мной. На войне, знаете ли, убивают.

— Вы так просто относитесь к смерти? — удивился Ломоносов.

Кажется, он был готов поговорить об этом добрых пару часов — таким любопытством зажглись глаза этого философа.

— Нужно быть готовым ко многим превратностям судьбы. Но помыслы мои направлены на служение Отечеству. А не станет меня, так кто же сможет оценить труды мои на ниве научного познания? — отвечал я, выуживая из папок три искомых. — Вас Бог послал мне в такой урочный час. И не придумаешь лучше. Вот только не готовит ли Господь окончание моего жизненного пути?

Я рассмеялся, но Михаил Васильевич, наконец, перекрестился. Я уже столько поминал Бога, а он только сейчас. Уже думал, что передо мной атеист.

Для начала я хотел предложить Ломоносову поработать над грамматикой русского языка. Точнее, даже не столько поработать, сколько принять предлагаемую мною реформу и начать её продвигать в массы.

Разумеется, что какой-то там студиозус, о котором и слышать не слыхивали, сделать этого не может. И грамматика будет выходить как наш совместный труд с Ломоносовым. Я, может тоже еще малоизвестен, чтобы говорить об узнаваемости в научном мире. Но все же секунд-майор Норов — это имя уже поласкают люди. Меня знают в Петербурге.

И могу, действительно, погибнуть на войне. Ведь за спинами солдат прятаться не стану. Не то время, не поймут, когда офицер не впереди своих солдат. Ну кому мне ещё наследовать такое большое дело, как не будущему великому учёному? Тому, который в иной реальности продвинул реформу русского языка.

— Сие — грамматика русского языка! Алфавит я упростил, ять убрал, еще… — стал я объяснять и мотивы, которые побудили меня якобы написать новую грамматику, и что конкретно я изменил.

Русский язык будущего — это более демократичный язык, приближённый к народу, переставший быть чем-то элитарным. Обучаться языку из будущего — проще и быстрее. Так что, если подходить к вопросу о массовом образовании, нужен именно реформированный язык.

Конечно, я прекрасно понимаю, что невозможно вдруг взять и создать огромное количество школ, учебных заведений, которые, пусть даже и через двадцать-тридцать лет, позволят считать хотя бы половину населения Российской империи начально образованной.

Это пласт работы, требующий огромного времени, усилий, невероятного количества средств. Но я руководствуюсь принципом, по которому лучше начать с малого, сделать хоть что-то, чем сидеть на пятой точке ровно и говорить о том, что вот-де массовое просвещение — утопия.

Открыть пять школ в Петербурге, пять школ в Москве — это уже большое дело. Ведь должен же кто-то в будущем университете учиться! Насколько я помню из послезнания, при открытии Московского университета там первоначально обучалось не более ста человек.

А будут какие-нибудь подготовительные школы, так этот университет может стать следующей ступенькой для тех же мещан, шансом для них подняться по социальной лестнице. Много с этим проблем, очень много. Но начинать нужно как можно раньше, чтобы хотя бы лет через пятьдесят, пусть даже позже, но выстроилась бы чёткая система образования в Российской империи.

— Могу ли я, господин Норов, своё отношение к вашим трудам высказать лишь после того, как ознакомлюсь с ними? — спросил Ломоносов.

Я чуть не рассмеялся. Я тут минут двадцать объясняю ему все прелести новой реформы грамматики, расписываю о том, какая экономия будет в печатном деле, если убрать ненужные буквы. Привёл не менее десяти причин для реформы русского языка… А он будто бы меня не слышит, ознакамливаться собирается.

Впрочем, разве будешь высказывать претензии в обстоятельности подхода учёному?