И вот я сижу в застенках злобной Тайной канцелярии в Петропавловской крепости. Жду, когда в полдень должна прогреметь пушка. Жду, да что-то никак не дождусь. Явно полдень миновал, а выстрела всё нет. И вот теперь припоминаю, что эту традицию привнесла Екатерина II. Хотя неплохо было бы извещать жителей Петербурга о том, что приблизился полдень, часов-то почти ни у кого нет.

Впрочем, я несколько грешу, говоря о том, что нахожусь под арестом. Кровать мне предоставлена не хуже, чем та, на которой этой ночью я устраивал марафон плотских утех с Елизаветой Петровной, только что без балдахина. Тут же и стол, стулья, писчие принадлежности. На столе стоит кувшин с вином, мясо, хлеб.

Так что определить своё пребывание в Петропавловской крепости как арест и заточение — было бы покривить душой. Тем более, что и сам Андрей Иванович Ушаков напирал на то, что он меня не арестовал, а только лишь оградил от необдуманных действий.

Разговор с главой Тайной канцелярии рискну даже назвать вполне дружелюбным. Можно сколько угодно на него обижаться, но что такое служба — я прекрасно знаю. В городе произошла стрельба, и разбираться с этим взялся именно Ушаков.

Ведь не шутка — стреляли в полутора верстах от Зимнего дворца, где в это время почивала императрица. Кроме того, вполне логично Ушаков расценил и моё вероятное психологическое состояние. Он опасался того, что я ринусь сейчас устраивать ответное сражение.

Если он так думал, то, наверняка, догадывался, откуда именно последовала на меня атака.

— Разумовский должен быть мёртв! — сам себе сказал я.

Тихо сказал, мало ли — меня слушают. Почувствовал себя прямо Сципионом Африканским, римским полководцем, который всё талдычил на каждом заседании римского Сената, что Карфаген должен быть разрушен.

Во всём и всегда нужно искать хоть что-то позитивное, чтобы сберечь свои нервы. Вот и я, вновь поглядывая на кровать, подумывал, чтобы ещё часок подремать, а потом уж в полной тишине и спокойствии над чем-нибудь поработать. Например, вспомнить какое-нибудь стихотворение и записать его. Наверное, следовало бы извлечь из памяти замечательное произведение «Полтава». Это и патриотично, и грандиозно, и эпично, логично…

И что-то получилось вспомнить. Учился я в школе хорошо, да и после учил в школе неплохо. Программу знаю не только своих предметов, но и сопутствующих. Всякое бывало, приходилось заменять иных учителей-предметников. Или самому попробовать что-нибудь сложить? Вон какие рифмы в мыслях появляются!

Стук в дверь добавил мне доводов, чтобы не считать своё заточение полноценным арестом. Вряд ли к преступникам в камеру стучат, прежде чем войти внутрь. Вламываются и с койки подымают, и всего делов.

— Ваше превосходительство, велено вас препроводить, подобающе обрядиться и ждать в вашем доме дальнейших распоряжений, — доложил мне сержант-преображенец.

Я усмехнулся, с какой-то даже тоской посмотрел на кровать, словно на боевую подругу — прощай, дорогая, не суждено нам слиться вновь. Потом налил вина. На удивление, оно было весьма неплохим. Закусил всё это дело отварной говядиной, ну и направился на выход.

— Вам просили передать, что пастушка отправят пасти коров, и что не нужно его искать, — сказал преображенец, вызвав у меня неподдельный интерес.

Вот он — один из тех, кто, скорее всего, в иной реальности был среди прочих гвардейцев, что возводили Елизавету Петровну на престол. Весть о пастушке, конечно же, об Алексее Григорьевиче Разумовском, могла дойти до меня только через Елизавету Петровну. И этот гвардеец посмел встать в дверях, сказать заученную фразу и не пускать меня на выход.

— Меня просили передать ваш ответ, — заслоняя мне проход в дверях, требовательно сказал преображенец.

— Жизнь — Отечеству, честь — никому! — возможно, с некоторым пафосом произнёс я, повторяя слова Суворова. — То, что произошло ночью — это моё дело чести. Потому передайте… Впрочем, ничего более не передавайте. Или считайте, что я уже всё сказал.

Я при этом задел сержанта плечом, отодвигая того от дверного проёма. Нечего здесь всяким преображенцам, потенциальным бунтарям, выход загораживать!

— Что встали, сержант? — сказал я, когда уже стал выбираться и понял, что не знаю, куда идти дальше.

Служивый нехотя, но всё-таки поравнялся со мной, а потом пошёл чуть впереди, показывая, как можно выйти наружу.

Домой, передеваться. А дальше что?

Зимний дворец

28 ноября 1734 года

Два мужчины сидели друг напротив друга. Один пришел с докладом к императрице, прежде всего, по следствию ночного происшествия. Другой не особо хотел пускать к государыне первого. Сидели, пили пиво.

— Ви от чего взять секунд-майора в крепость? — спрашивал герцог Бирон у Андрея Ивановича Ушакова.

— А разве же государыня наша не всполошилась ночными стрельбами? Разве ж не должен я оградить того, кто нападению подвергся? Кто его знает, может на секунд-майора Норова вновь покушаться станут, — отпив свежесваренного пива, любезно предоставленного Бироном, отвечал глава Тайной канцелярии розыскных дел.

Герцог задумался. С такого ракурса он к вопросу ареста Норова не подходил. Может быть, действительно, стоило оградить секунд-майора… А то, того и гляди, ещё кто вздумает напасть на Норова. И так набережная Большой Невы в некоторых местах перекрасилась в ало-кровавый цвет от пролитой крови.