В автобиографии он не пишет об эффекте своих речей. Несмотря на то что он выступал только в крупных центрах, послушать его стекались издалека. Не только ясность и логика в его выступлениях, сострадание и глубина мысли, но и особенный магнетизм речи удерживал слушателей, включая оппонентов, словно прикованными к месту его волей.

Описывать словами природу и воздействие ораторства почти так же трудно, как описывать словами значение и природу музыки. В его речах был ритм; сам подбор и порядок слов, рассчитанные паузы привносили напряжение и драматизм в каждую фразу. Использование жестов для придания оттенков и комментирования было точным и органичным; кроме того, имел значение и сам голос.

Не только диапазон модуляций придавал дополнительный эффект словам и фразам; в его голосе было нечто, не поддающееся определению, имеющее, возможно, гипнотический характер. Всегда теплый, он иногда раскатывался громче, но никогда не срывался на крик. Все вместе, содержание и стиль, создавали впечатление закаленной, прошедшей через огонь стали.

Удивительным феноменом было то, что и те, кто слышал Жаботинского в его юные годы, и те, кому довелось (как автору этих строк) слышать его впервые в пору зрелости, реагировали одинаково, сраженные удивлением. Никто никогда не слышал ничего подобного.

Свидетельства тех, кто позже, в Палестине, стал его ярым противником, передают в какой-то степени эффект его речей. Все они дали интервью Шехтману в 1950-е годы. Шломо Залман Шазар (позднее третий президент Израиля) сказал, что запомнил "каждое слово" речи Жаботинского на смерть Герцля, которую он услышал в Вильно в 1907 году.

Ицхак Гринбаум, впоследствии вождь польских евреев и член первого кабинета министров Израиля, описывал Жаботинского тех дней как "любимца русского сионизма"; а Иосиф Шпринцак (председатель Кнессета первого созыва), в то время один из создателей Цэирей-Цион — Сионистского движения молодых рабочих, пытался убедить Жаботинского стать во главе их организации.

Ирония истории, замеченная последующими поколениями в этом приглашении, тогда не была очевидной. Первые робкие ростки Сионистского социалистического движения только-только пробивались в тени "Бунда", из оппозиции к нему, родившейся среди еврейских рабочих; его покровителем и защитником от нападок был "Рассвет" — в частности, выступления и статьи Жаботинского. Его ждала оппозиция, даже ненависть.

Несмотря на силу и популярность "Бунда" и множества красноречивых ассимиляторов и полуассимиляторов, он постоянно полемизировал с кем-то из них, а то и со всеми. Мастерское дебатирование, насыщенное емким юмором, только укрепляло его непревзойденную репутацию среди публики. Отголоски его идей и рассказы о его необыкновенном ораторстве распространились в широко разбросанной, но тесно связанной еврейской общине. Нет сомнения в том, что именно голос Жаботинского сдерживал разочарование, вновь вселял в сердца отвагу и надежду.

События развивались драматично и трагически в подтверждение сионистских доводов. 1905 год был мрачным годом в русской истории. Сокрушительное поражение, которое русская армия потерпела в войне с Японией, способствовало революционной активизации, подавленной правительством. С ее возобновлением правительство обещало, а потом отменило демократизацию; по существу, оно играло в кошки-мышки с революционерами, пока в 1907 году революционное движение не было безжалостно подавлено премьером Петром Столыпиным.

За военным поражением последовали запланированные разнузданные атаки на евреев в прессе, обвинения их в симпатиях и пропаганде в пользу Японии. Следом разразились погромы, открыто учиненные отрядами "Черной сотни", учрежденными правительством якобы для борьбы с революционерами. В нескольких городах евреев убивали прямо на улицах.

В 1905 году царское правительство, будучи все еще неспособным справиться с революционными настроениями, объявило далеко идущие реформы и обещало гражданские права населению. В ответ на это организации, поддерживавшие монархию и финансируемые правительством, провели маленькие "патриотические демонстрации", очень скоро вылившиеся в массовое насилие над евреями. Во многих городах были убиты сотни. В Одессе, где погром продолжался четыре дня, погибли триста евреев.

В Петербурге состоялись два митинга протеста. Один был организован сионистами, но среди тысяч, наводнивших гигантский зал, было много социал-демократов и бундовцев. Жаботинский заметил, что в этот раз присутствовали многие неевреи. В напряженной обстановке первый оратор, сорокадвухлетний вождь российских сионистов Менахем Мендель Усышкин, яростно атаковал социалистов.

Две русские социалистические фракции, социал-демократы и социалисты-революционеры, только что опубликовали критику режима по многим направлениям. Ни единым словом не было упомянуто недавнее преступление правительства: убийства погромщиками евреев почти в сотне городов.

"Последователи Маркса и Лассаля, — заявил Усышкин, — забудут агонию народа, породившего этих вождей, так же как последователи Иисуса Христа и апостола Павла забыли об их происхождении". Это вызвало бурю. Социал-демократы и бундовцы освистали Усышкина. Сионисты громко защищали его. Председатель Идельсон стучал молотком по столу. На него никто не обращал внимания. Было ясно, что митинг срывается. Внезапно над толпой, на плечах двух из самых высоких евреев Петербурга, — один из них, Виктор Кугель, был известен в Петербургском университете под кличкой "полтора жида", — появился Жаботинский. Первое слово — "Баста!" — произнесенное им, прогремело над общим бедламом; толпа увидела, что это Жаботинский, — и утихла, как по мановению волшебной палочки. Девушка в зале воскликнула: "Это не голос человека. Это играет орган" [73] .