И еще один известный новеллист — Михаил Осоргин, работавший позднее с Жаботинским в "Русских ведомостях", писал (к 50-летию Жаботинского в 1930 году): "Я откровенно сержусь на еврейское национальное дело, оторвавшее Жаботинского от русской литературы. Он превратился в иностранца — хоть и вежливого, и расположенного. В русской литературе очень много евреев с исключительно русскими интересами. При моем полнейшем к ним уважении, я все же перевязал бы тесьмой большой их процент и доставил вам, евреям, в обмен на одного, холодно-дружелюбного Жаботинского" [81] .

Тем не менее в тот первый год в Санкт-Петербурге он завоевал литературный успех стихотворением "Бедная Шарлотта", написанным в 1902 году. Оно представляло новую интерпретацию истории Шарлотты Кордэ, убившей во время Французской революции Марата. Поскольку стихотворение симпатизировало Шарлотте, был шанс проскочить цензуру, правда — небольшой. Но в 1904 году находчивый Зальцман выпустил его отдельной брошюрой.

Так случилось, что Максим Горький увидел рукопись, когда она готовилась к печати. Он оказался под таким впечатлением, что закупил весь тираж для распространения возглавляемым им издательством "Знание". Благодаря уловке, придуманной Шломо Гепштейном, цензуру провели, и она наложила руку только на часть тиража. Остальное удалось распродать.

Это случилось накануне революции 1905 года [82] .

Горький познакомился с Жаботинским и его работами много раньше. Они случайно встретились в Италии в 1900 году — и сразу друг другу понравились. Спустя четыре года Горький прочел в переводе Жаботинского стихотворение Бялика "Сказание о погроме", посвященного событиям в Кишиневе, и был так глубоко тронут, что почувствовал необходимость выразить свои чувства при личной встрече с Жаботинским.

Спустя семь лет его вновь потрясла поэзия Бялика в переводах Жаботинского. "Какой чудесный поэт, — писал он. — Какое редкое сочетание силы, грусти и устремления к переменам".

Восхищение Горького оказалось полезным, когда в 1921 году Жаботинский обратился к нему из Лондона с просьбой использовать влияние на большевистские власти, чтобы Бялику было разрешено выехать из России: "он больше не может творить в России, — писал Жаботинский. — В Палестине, где иврит — не только язык, но и сила, сплачивающая две половины народа — сефардов и ашкеназийцев, — в Бялике остро нуждаются…" Бялика вскоре после этого выпустили.

Это письмо было в числе восьми, обнаруженных совершенно случайно в 1989 году профессором Еврейского университета Михаилом Агурским, проводившим исследовательскую работу в институте Горького в Ленинграде. Письма охватывают период в 24 года — до 1927 года. Последнее из них свидетельствует, что взаимоотношения их были близкими.

Жаботинский потерял свой юридический диплом и обратился к Горькому с просьбой получить копию у советских властей, которые иначе, как было ясно Жаботинскому, пальцем о палец не ударят. Горький выполнил просьбу [83] .

В ГОДЫ странствий имело место взаимовлияние: воздействие Жаботинского на еврейскую общину и судьбы русского сионистского движения было вполне соразмерно обратному воздействию. В автобиографии он пишет, что не помнит "географических деталей скитаний" между 1904 и 1908 годом. В то же время он описывает эффект, произведенный на него Вильно, культурной столицей поколений, справедливо называемой Литовским Иерусалимом: "В Вильно раскрылся мне новый еврейский мир, мир, о существовании которого я знал только из встреч с "экстернами", когда вернулся из Италии в Одессу для сдачи экзаменов, да еще из кратковременного соприкосновения с обитателями тюрьмы. Литва — особый университет для такого человека, как я, который прежде не дышал воздухом традиционной еврейской культуры и даже не думал, что есть такой воздух где-либо на свете. Уже минул век Литовского Иерусалима в прежнем понимании, но и то, что осталось от него, слепило своим светом и пьянило меня. Я увидел суверенную еврейскую вселенную, которая движется в согласии со своим собственным внутренним законом, словно связи ее с Россией только государственные, но никак не нравственные. "Биржа" дюжины ее собственных партий находилась на углу каждой улицы; идиш оказался громадной силой, приводящей в движение мысль и культуру, а не "жаргоном", как в Одессе и Петербурге; древнееврейский язык становился живым языком в присутствии дочери Исаака Гольденберга; стихи Бялика, Черниховского, Кагана и Шнеура одушевляли еврейскую молодежь" [84] .

Во время "скитаний" Жаботинский близко познакомился и завязал дружеские отношения с некоторыми из ведущих сионистов. В их кругу в ходе многомесячной напряженной дискуссии сформировалась идея, отцом которой был Абрам Идельсон: помимо борьбы за гражданские права каждого еврея, должна вестись кампания за национальные права еврейской общины — как и всех остальных меньшинств России. Эта формулировка содержала очевидный парадокс.

В конце концов, как поспешили отметить антисионисты, если конечная цель — восстановление национального очага в Палестине, кому нужно обоснование национальных прав в диаспоре? Достаточно бороться и обеспечить гражданские права каждого индивидуума! Более того, если диаспора не представляет ценности в национальной жизни, чем можно оправдать ее укрепление?

Сионисты же утверждали, что предлагаемая ими признанная национальная единица в России должна будет служить подготовительной ступенью для воплощения сионизма. Она обеспечит должную организацию на момент, когда переезд в Палестину станет возможным. Таким образом, борьба за права национальной еврейской общины России была всего лишь временным и условным отклонением от принципа полного отторжения от диаспоры, общего для всех сионистов. Действительно, как впоследствии подчеркивал Жаботинский, в диаспоре хватало ценностей, которые евреи могли с пользой заимствовать, — и которые были бы особенно полезны в собственном государстве [85] .

Исторические условия для этой идеи можно теперь оценить в более верной перспективе, поскольку мы в состоянии видеть дальше, чем ее защитники. Сионистской организации было тогда от роду десять лет. Она с трудом оправилась от жестокого опыта, поставившего под угрозу ее существование как серьезного политического движения. Поражение дипломатических усилий Герцля, его смерть привели не только к тяжелым психологическим последствиям, но и к образованию настоящего вакуума в сионистской программе. Политического решения вопроса не предвиделось. Отсутствовала даже ближайшая цель, которую могло бы избрать движение.