Когда пришел черед Жаботинского выступать с подмостков перед теперь уже притихшей аудиторией, он подхватил линию Усышкина: "Нас пытаются утешить утверждениями, что среди убийц не было рабочих. Возможно. Может быть, в погромах пролетариат не участвовал. Но пролетарии сделали нечто похуже: они про нас забыли. Это-то и есть настоящий погром" [74] .

Никто не попытался возразить Оппозиция казалась поверженной. Николай Сорин вспоминает, что весь зал разразился овацией [75] .

Другой митинг был организован руководителями русской интеллигенции. Выступали самые значительные общественные деятели Санкт-Петербурга, журналисты и писатели. Публику на восемьдесят процентов составляли евреи. Выступления были самыми красноречивыми в российской оппозиции; председательствовал известный писатель-социалист В. А. Мякотин. Речи в осуждение правительства вызвали большой энтузиазм. Затем выступил Жаботинский. Он начал со спокойного перечисления заслуг евреев в революционном движении. Но, сказал он, русская интеллигенция, стоявшая во главе этого движения, игнорировала сорок лет еврейских страданий и невзгод. Они игнорировали это даже во время революции.

Затем он перешел к положению евреев и проанализировал, эпизод за эпизодом, преследования и дискриминацию в течение сорока лет. В конце каждого эпизода он поворачивал голову "на девяносто градусов", оказывался лицом к лицу со всеми маститыми прогрессистами и социалистам на сцене и ронял в наэлектризованную тишину одни вопрос: "Где вы были тогда?" [76] Нет свидетельства, что эта беспрецедентная конфронтация повлияла на вождей русских либералов или социалистов или на их еврейских коллег. Но воспитательный и просто согревающий душу эффект в еврейских общинах по всей России, когда до них дошел слух об этом, был необычайным. Жаботинский выразил в одном предложении из четырех слов всю зыбкость предпосылки, будто возрождение русского народа станет возрождением и для евреев, — и показал пример гражданской смелости, уникальной по тем временам. Жгучую весть об этих двух митингах Жаботинский пронес через все просторы России. "Мы поняли, — пишет Николай Сорин, — что новый вождь, новый Богом помазанный трибун родился в Израиле. Этот вождь обладал единственным недостатком… ему не было еще и двадцати пяти лет" [77] .

По ходу своих путешествий Жаботинский был дважды арестован и посажен в тюрьму: первый раз в Херсоне, где сионистский митинг проводился без разрешения властей, затем в Одессе, на революционном митинге. Здесь власти, по-видимому, забыли о его стычке с Панасюком, но не снесли яростной атаки на царский режим, которую он завершил своим любимым итальянским словом "баста!".

По стечению обстоятельств и к счастью для финансовых дел Жаботинского, как раз, когда Сорин прислал ему в Одессу просьбу о статье, он получил такую же просьбу от Алексея Суворина (бунтарски настроенного сына известного антисемита Бориса Суворина), который был редактором умеренно либеральной газеты "Русь".

Вскоре по приезде в Санкт-Петербург Жаботинский нанес Суворину визит и получил приглашение писать две статьи в неделю за щедрую оплату — 400 рублей в месяц. Несмотря на регулярную зарплату, многие из его статей — обычно на общие политические и литературные темы — "резались", поскольку звучали слишком радикально по отношению к режиму. Неудовлетворенный, он принял предложение соперничавшей и более радикальной газеты "Наша жизнь", также платившей хорошие гонорары. Но и здесь его статьи часто не публиковались: они были недостаточно радикальны.

Хуже того: редакторы заявили, что он должен поставить свой знаменитый блестящий стиль на службу их идеям. С негодованием, не раздумывая, он пришел к Суворину и снова предложил свои услуги. "По крайней мере, — заявил он, — вы не считаете меня граммофонной пластинкой". Суворин был только счастлив, и Жаботинский вернулся под крыло "Руси".

"Необыкновенные политические статьи, — вспоминал Суворин, — выдвинули Жаботинского в авангард русских писателей, и очень скоро он был коронован "королем политических фельетонистов" [78] .

Так, пока он был погружен в интенсивную сионистскую работу (Гепштейн вспоминает, что он писал по несколько статей для каждого выпуска "Рассвета", в том числе и анонимных), слава, которую легкие фельетоны снискали ему в Одессе, теперь многократно умножалась в столице эскападами на политические темы и экскурсами в мировую литературу, где он чувствовал себя легко и уверенно.

Но его соратникам было ясно, что Жаботинский не стремился больше к вершинам русской литературы. Его душа лежала не здесь.

Постепенный уход Жаботинского из мира русской литературы вызывал не только печаль, но и досаду серьезных русских писателей. Леонид

Андреев писал ему из Финляндии в 1912 году: "Очень жаль, что Вы на полпути или уже полностью покинули русскую литературу, так в Вас нуждающуюся" [79] .

За два года до того на вопрос молодых сионистов о русско-еврейском писателе Семене Юшкевиче А. И. Куприн взорвался: "Юшкевича вы можете оставить себе. Но есть другой одессит — подлинный талант, могущий вырасти в орла русской литературы, — его-то вы у нас украли, просто украли… Огромная потеря для русской литературы, насчитывающей так немногих, владеющих его стилем, его пониманием, его уверенным проникновением в нашу душу" [80] .