Москва встречала нас… Охранителей? Или отношение, как к предателям будет? Уже сегодняшний день это может прояснить. Ну а завтра, так точно.

Москва. Кремль.

12 мая 1682 год.

Вот так поворот! Вот это встретили, называется! Я, через многочисленные преграды, на грани того, чтобы погибнуть, веду полк на защиту законной власти… а меня же железом пытать. Хотелось справедливости? Ее всегда хочется. Но все ли мы получаем, чего хотим?

Я уже порывался грубо ответить Долгорукову. При этом подумал: а не позволить ли стрельцам-бунтовщикам делать то, что они совершили в иной реальности? Может, Долгорукова, действительно, взять да на копья сбросить? Не нравится мне этот фрукт.

Если бы я действовал под влиянием собственных эмоций, то наверняка сейчас начал бы грубить, может, угрожать. Но я смолчал. Пока власть имущие не приняли по мне и моему полку решение, стоит помолчать — вежливо и с чувством собственной правоты. Но никто не запретит мне держать в голове все те бранные слова, чтобы после они сыграли свою роль в судьбе Долгорукова. Я должен стать больше, чем стрелецкий десятник, чтобы иметь возможность в том числе отвечать и на вот такие выпады.

Артамон Сергеевич Матвеев смотрел мне прямо в глаза. Он явно ожидал какой-то реакции. Я же сдерживался лишь только в одном — старался не допустить слишком надменного и насмехающегося вида. Он, как и другие бояре были мной читаемы. Да, они, особенно Матвеев, матерые волки. Вот только и я в прошлой жизни был волкодавом.

Может быть, это в некотором роде головокружение от успеха, но я был уверен, что сейчас именно от меня зависит, какую сторону примет полк, если придётся менять эту самую сторону. Я чувствовал чаяния стрельцов, был уже с ними словно в одной связке. И знал, как можно воздействовать на этих людей.

— Так что скажете, бояре? — молчание затягивалось, и я решил уточнить обстоятельства.

— Был у нас разговор с тобой, десятник… — посмотрев в сторону Долгорукова, словно бы как на неуместного человека, в разговор, наконец, вступил боярин Матвеев. — Верно ли я уразумел, что десятнику, юному отроку, удалось поднять полк в защиту Петра Алексеевича? Нынче ты кто для стрельцов?

— Так и есть, бояре! Яко обещано было мною, так уже и поступаю сообразно чести своей и правде. Иные же полки изготовились бунтовать супротив Петра Алексеевича, — отвечал я. — А я… Выборный полковник. Опосля смутных дел, в вашей власти мое бедущее.

Заметил, что слова про честь Матвееву очень понравились. Он, словно тот кот, смотрящий на сметану, чуть ли не облизывался. А мне стало несколько обидно за русских людей. Конкретно слово «честь» почему-то во многом определялось отношением к службе и жизни именно западников. Матвеев известный западник. Может, я в чем-то ошибаюсь?

— Да как же так, Артамон Сергеевич, неужто удумал ты пустить в Кремль бунташных стрельцов? — возмущался Долгоруков.

— А ты списков не видел? Одним иноземным полком держать оборону станем? Али вовсе сбежим куда? — отвечал Матвеев. — В тех списках и ты, Юрий Алексеевич, отец твой, там и я… Кем обороняться станем, боярин?

Долгоруков поник. Опустил голову и явно злился и на меня, и на Матвеева… На всех.

То, что бояре допустили, что их свара становится достоянием общественности, означало, что не всё гладко и у них. Нет согласия между собой. Вот и понятно, почему в иной реальности стрельцы добились всего, чего хотели. Согласия не было. А тот же Матвеев не нашел на кого опереться. Да и я подтолкнул Артамона Сергеевича к действиям.

И если бы таки и было, то бездействие только еще больше возбуждало бы стрельцов. А их требования росли с каждым часом бездействия власти.

— Добре, — согласился Долгоруков. — Пущай, окромя этого десятника и, иные стрелецкие головы придут на разговор. Их послушать желаю.

Это был компромисс. Я даже согласен на такой вариант. Но какие же всё-таки упёртые! Впрочем, наверное, я и сам бы подумал десять раз, пускать ли стрельцов в Кремль, особенно когда их предводитель по факту только что убил полковника и полуполковника. А свои мысли и помыслы вложить в голову тому уже Долгорукову никак не получится.

Так что через минут пятнадцать, когда на Красной площади вот-вот число любопытных зевак должно было превысить число стрельцов, приведённых мной под стены Кремля, состоялся очередной разговор.

— И вы, мужи стрелецкие, под руку молодого десятника пошли? — спрашивал неугомонный Долгоруков.

Я окинул взглядом собравшихся стрельцов. Было нас на этом разговоре девять человек: семь сотников, дядька Никанор и, собственно, я.

— Егор Иванович зело разумный муж. По порядку разъяснил всё нам, — первым стал говорить сотник Собакин. — А еще он лютый в сече. Справедливый и… Богом отмеченный.

— И за своих стрельцов горой стоит. На смерть идти готов, кабы вызволили верных ему, — неожиданно для меня прозвучали слова от «синего» сотника.