Чтобы выжить, надо не просто глушить последствия — нужно починить фабрику.

Слово "клинические испытания" отозвалось сухостью во рту. Это последняя надежда для тех, кто согласен добровольно стать лабораторной крысой. Я не думал, что окажусь в этом списке.

— Есть хоть какие-то подходящие? — спросил обречнно.

— Два, — ответил он после паузы. — Но для твоего подтипа эффективность не доказана.

Два варианта для такой редкой болезни — это почти чудо. Один — ингибитор IL-6. Второй — ингибитор mTOR. Я попробовал оба. …Не сработало.

— Пациент падает! Срочно! Синий код!

Приступы продолжались. Каждый раз меня снова отправляли под ядерную химиотерапию. После третьего раза почки отказали.

— Нужен диализ. А в перспективе — пересадка. Но…, — врач замялся. — Кто будет делать пересадку человеку, у которого приступы повторяются?

В итоге, отказался.

— Это кошмар…, — сказал сам себе вслух.

Человеческий облик начал исчезать. Когда почки перестают работать, тело опухает, потому что жидкость больше не уходит туда, куда нужно. Постепенно превращался в огромный, раздутый мешок с водой. Под кожей плескалась холодная жидкость, и уже сам себе напоминал не человека, а резиновый шарик, наполненный до предела.

Вскоре мой желудок и кишечник тоже сдали позиции — один за другим они переставали служить, словно разочарованные солдаты, которых слишком долго держали на передовой.

В итоге тело превратилось в беспомощную развалину, а все жизненные функции поддерживались только благодаря бездушным аппаратам, равнодушно мигающим зелёными огоньками.

Но, странно, именно это меня пугало меньше всего.

— Неужели нет другого выхода? — голос мой был хриплым, но внутри звучал как крик.

Я мог вынести боль. Мог смириться с тем, что превращаюсь в нечто, далёкое от человеческой формы. Всё это можно терпеть… если есть надежда.

— Я дам вам сколько угодно денег, — выдавил однажды, чувствуя, как губы пересохли, — всё, что угодно….

А надежда таяла. Известны были только два метода лечения. И оба — бесполезны. Они не останавливали мои приступы, не выключали тот самый безумный тумблер внутри моей иммунной системы. Мне был нужен другой ингибитор. Любой. Но доктор лишь опустил взгляд, избегая моих глаз:

— Мне жаль…. Эти два — всё, что у нас есть.

— Даже если препарат только в начале испытаний — неважно! Если он прошёл тесты хотя бы на животных, готов стать подопытной крысой. Что угодно… абсолютно что угодно….

— Мне очень жаль, — повторил он уже тише.

— Плевать, насколько низки шансы, — я вцепился в край кровати, — мне не нужна доведённая до ума схема. Пусть это будет просто набор молекул на стадии подбора или хотя бы проверка гипотезы…

Доктор молчал. Лишь медленно покачал головой. Всё, о чём говорил, — это доклинические этапы. Даже до фазы испытаний на людях они не дошли. Спросил, есть ли хоть что-то, что готовится к клиническим тестам. Ответ был пустотой.

Лекарств от моей болезни не существовало. И, возможно, не появится никогда.

"Чёрт…, — выругался про себя.

Правда была в том, что и так это знал. Как ни как, но ведь профессионал в этой области. А цифры, которые собирался сейчас сложить в уме, только подтвердят этот приговор.

Средняя цена клинических испытаний для лечения иммунных заболеваний — чудовищные двадцать миллиардов рублей. Даже в долларах цифра впечатляет — четыре с половиной миллиарда. И всё же, даже при таких расходах, статистика безжалостна: лишь двенадцать процентов новых препаратов в итоге получают заветное "добро" от FDA.

Один успех на десять попыток. Рулетка, где каждый выстрел — миллиарды.

А теперь — самое интересное. Сколько обойдётся лекарство именно от моей болезни?

Если судьба будет благосклонна и получится с первой же попытки — двадцать два миллиарда. Если же удача отвернётся и придётся пробовать снова и снова… десять раз подряд… только клинические испытания вытянут двести двадцать миллиардов рублей. А если прибавить к этому саму разработку, выйдет примерно двести пятьдесят миллиардов.

Двести пятьдесят миллиардов рублей…. Ну или если хотите то пятьдесят миллиардов долларов. Цифра, от которой хочется не просто присесть, а спрятаться под землю.

А теперь — вопрос, от которого вянут даже уши инвесторов: какая будет отдача?

В США мой редкий подтип болезни за год поражает всего две тысячи двести человек. И сколько же времени уйдёт, чтобы окупить эти двести пятьдесят миллиардов?

Ответ прост, как удар в челюсть: никогда. Ну или стоимость лечения будет такая, что пациенты сами лечиться не захотят. И тогда отдача тем более будет равна нулю.