За то, что я руки твои не сумел удержать…
вернуться

Мандельштам Осип Эмильевич
Шрифт:

«И по-звериному воет людьё…»

И по-звериному воет людьё, И по-людски куролесит зверьё… Чудный чиновник без подорожной, Командированный к тачке острожной, — Он Черномора пригубил питье В кислой корчме на пути к Эрзеруму. Ноябрь 1930

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез. Ты вернулся сюда – так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей, Узнавай же скорее декабрьский денек, Где к зловещему дегтю подмешан желток. Петербург! я еще не хочу умирать: У тебя телефонов моих номера. Петербург! у меня еще есть адреса, По которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок, И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных. Декабрь 1930

«Мы с тобой на кухне посидим…»

Мы с тобой на кухне посидим, Сладко пахнет белый керосин. Острый нож да хлеба каравай… Хочешь, примус туго накачай, А не то веревок собери — Завязать корзину до зари, Чтобы нам уехать на вокзал, Где бы нас никто не отыскал. Январь 1931

«Помоги, Господь, эту ночь прожить…»

Помоги, Господь, эту ночь прожить, Я за жизнь боюсь – за твою рабу… В Петербурге жить – словно спать в гробу. Январь 1931

«С миром державным я был лишь ребячески связан…»

С миром державным я был лишь ребячески связан, Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья — И ни крупицей души я ему не обязан, Как я ни мучил себя по чужому подобью. С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой Я не стоял под египетским портиком банка, И над лимонной Невою под хруст сторублевый Мне никогда, никогда не плясала цыганка. Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных Я убежал к нереидам на Черное море, И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных, Сколько я принял смущенья, надсады и горя! Так отчего ж до сих пор этот город довлеет Мыслям и чувствам моим по старинному праву? Он от пожаров еще и морозов наглее, Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый. Не потому ль, что я видел на детской картинке Леди Годиву с распущенной рыжею гривой, Я повторяю еще про себя под сурдинку: Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива… Январь 1931

«После полуночи сердце ворует…»

После полуночи сердце ворует Прямо из рук запрещенную тишь. Тихо живет – хорошо озорует, Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь… Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь… Не потому ль, как подкидыш, дрожишь, Что пополуночи сердце пирует, Взяв на прикус серебристую мышь? Март 1931

«Я скажу тебе с последней…»

Я скажу тебе с последней Прямотой: Всё лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой. Там, где эллину сияла Красота, Мне из черных дыр зияла Срамота. Греки сбондили Елену По волнам, Ну а мне – соленой пеной По губам. По губам меня помажет Пустота, Строгий кукиш мне покажет Нищета. Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли, Всё равно. Ангел Мэри, пей коктейли, Дуй вино! Я скажу тебе с последней Прямотой: Всё лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой. 2 марта 1931

«Колют ресницы. В груди прикипела слеза…»

Колют ресницы. В груди прикипела слеза. Чую без страха, что будет, и будет – гроза. Кто-то чудной меня что-то торопит забыть. Душно – и все-таки до смерти хочется жить. С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук, Дико и сонно еще озираясь вокруг, Так вот бушлатник шершавую песню поет В час, как полоской заря над острогом встает. 2 марта 1931

«За гремучую доблесть грядущих веков…»

За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей — Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей. Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей — Запихай меня лучше, как шапку в рукав Жаркой шубы сибирских степей… Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе; Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе, — Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет. 17–18 марта 1931, конец 1935

«Жил Александр Герцович…»

Жил Александр Герцович, Еврейский музыкант, — Он Шуберта наверчивал, Как чистый бриллиант. И всласть, с утра до вечера, Затверженную вхруст, Одну сонату вечную Играл он наизусть… Что, Александр Герцович, На улице темно? Брось, Александр Сердцевич, Чего там! Все равно! Пускай там итальяночка, Покуда снег хрустит, На узеньких на саночках За Шубертом летит — Нам с музыкой-голубою Не страшно умереть, Там хоть вороньей шубою На вешалке висеть… Всё, Александр Герцович, Заверчено давно, Брось, Александр Скерцович, Чего там! Все равно! 27 марта 1931