За то, что я руки твои не сумел удержать…
вернуться

Мандельштам Осип Эмильевич
Шрифт:

Ламарк

Был старик, застенчивый, как мальчик, Неуклюжий, робкий патриарх… Кто за честь природы фехтовальщик? Ну конечно, пламенный Ламарк. Если всё живое лишь помарка За короткий выморочный день, На подвижной лестнице Ламарка Я займу последнюю ступень. К кольчецам спущусь и к усоногим, Прошуршав средь ящериц и змей, По упругим сходням, по излогам Сокращусь, исчезну, как Протей. Роговую мантию надену, От горячей крови откажусь, Обрасту присосками и в пену Океана завитком вопьюсь. Мы прошли разряды насекомых С наливными рюмочками глаз. Он сказал: природа вся в разломах, Зренья нет – ты зришь в последний раз. Он сказал: довольно полнозвучья, Ты напрасно Моцарта любил, Наступает глухота паучья, Здесь провал сильнее наших сил. И от нас природа отступила Так, как будто мы ей не нужны, И продольный мозг она вложила, Словно шпагу, в темные ножны. И подъемный мост она забыла, Опоздала опустить для тех, У кого зеленая могила, Красное дыханье, гибкий смех… 7–9 мая 1932

«Когда в далекую Корею…»

Когда в далекую Корею Катился русский золотой, Я убегал в оранжерею, Держа ириску за щекой. Была пора смешливой бульбы И щитовидной железы, Была пора Тараса Бульбы И наступающей грозы. Самоуправство, своевольство, Поход троянского коня, А над поленницей посольство Эфира, солнца и огня. Был от поленьев воздух жирен, Как гусеница на дворе, И Петропавловску-Цусиме — «Ура» на дровяной горе… К царевичу младому Хлору — И – Господи, благослови! — Как мы в высоких голенищах За хлороформом в гору шли. Я пережил того подростка, И широка моя стезя, Другие сны, другие гнезда, Но не разбойничать нельзя. 11–13 мая 1932, 1935

«О, как мы любим лицемерить…»

О, как мы любим лицемерить И забываем без труда То, что мы в детстве ближе к смерти, Чем в наши зрелые года. Еще обиду тянет с блюдца Невыспавшееся дитя, А мне уж не на кого дуться, И я один на всех путях. Линяет зверь, играет рыба В глубоком обмороке вод — И не глядеть бы на изгибы Людских страстей, людских забот. Февраль – 14 мая 1932

«Вы помните, как бегуны…»

Вы помните, как бегуны В окрестностях Вероны Еще разматывать должны Кусок сукна зеленый, И всех других опередит Тот самый, тот, который Из песни Данта убежит, Ведя по кругу споры. Май 1932 – сентябрь 1935

«Увы, растаяла свеча…»

Увы, растаяла свеча Молодчиков каленых, Что хаживали вполплеча В камзольчиках зеленых, Что пересиливали срам И чумную заразу И всевозможным господам Прислуживали сразу. И нет рассказчика для жен В порочных длинных платьях, Что проводили дни, как сон, В пленительных занятьях: Лепили воск, мотали шелк, Учили попугаев И в спальню, видя в этом толк, Пускали негодяев. 22 мая 1932

Импрессионизм

Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени И красок звучные ступени На холст, как струпья, положил. Он понял масла густоту; Его запекшееся лето Лиловым мозгом разогрето, Расширенное в духоту. А тень-то, тень – всё лиловей! Свисток иль хлыст как спичка тухнет. Ты скажешь: повара на кухне Готовят жирных голубей. Угадывается качель, Недомалеваны вуали, И в этом сумрачном развале Уже хозяйничает шмель. 23 мая 1932

«Там, где купальни-бумагопрядильни…»

С.А. Клычкову

Там, где купальни-бумагопрядильни И широчайшие зеленые сады, На Москве-реке есть светоговорильня С гребешками отдыха, культуры и воды. Эта слабогрудая речная волокита, Скучные-нескучные, как халва, холмы, Эти судоходные марки и открытки, На которых носимся и несемся мы, У реки Оки вывернуто веко, Оттого-то и на Москве ветерок. У сестрицы Клязьмы загнулась ресница, Оттого на Яузе утка плывет. На Москве-реке почтовым пахнет клеем, Там играют Шуберта в раструбы рупоров, Вода на булавках, и воздух нежнее Лягушиной кожи воздушных шаров. Май 1932

Батюшков

Словно гуляка с волшебною тростью, Батюшков нежный со мною живет. Он тополями шагает в замостье, Нюхает розу и Дафну поет. Ни на минуту не веря в разлуку, Кажется, я поклонился ему: В светлой перчатке холодную руку Я с лихорадочной завистью жму. Он усмехнулся. Я молвил: спасибо. И не нашел от смущения слов: Ни у кого – этих звуков изгибы… И никогда – этот говор валов… Наше мученье и наше богатство, Косноязычный, с собой он принес Шум стихотворства и колокол братства И гармонический проливень слез. И отвечал мне оплакавший Тасса: Я к величаньям еще не привык; Только стихов виноградное мясо Мне освежило случайно язык… Что ж! Поднимай удивленные брови, Ты, горожанин и друг горожан, Вечные сны, как образчики крови, Переливай из стакана в стакан… 18 июня 1932

Стихи о русской поэзии

I
Сядь, Державин, развалися, Ты у нас хитрее лиса, И татарского кумыса Твой початок не прокис. Дай Языкову бутылку И подвинь ему бокал. Я люблю его ухмылку, Хмеля бьющуюся жилку И стихов его накал. Гром живет своим накатом — Что ему до наших бед? — И глотками по раскатам Наслаждается мускатом На язык, на вкус, на цвет. Капли прыгают галопом, Скачут градины гурьбой, Пахнет городом, потопом, Нет – жасмином, нет – укропом, Нет – дубовою корой.