За то, что я руки твои не сумел удержать…
вернуться

Мандельштам Осип Эмильевич
Шрифт:

«Ночь на дворе. Барская лжа…»

Ночь на дворе. Барская лжа: После меня хоть потоп. Что же потом? Хрип горожан И толкотня в гардероб. Бал-маскарад. Век-волкодав. Так затверди ж назубок: Шапку в рукав, шапкой в рукав — И да хранит тебя Бог! Март 1931

«Нет, не спрятаться мне от великой муры…»

Нет, не спрятаться мне от великой муры За извозчичью спину Москвы. Я – трамвайная вишенка страшной поры И не знаю, зачем я живу. Мы с тобою поедем на «А» и на «Б» Посмотреть, кто скорее умрет, А она то сжимается, как воробей, То растет, как воздушный пирог. И едва успевает, грозит из угла — «Ты как хочешь, а я не рискну!» — У кого под перчаткой не хватит тепла, Чтоб объехать всю курву-Москву. Апрель 1931

Неправда

Я с дымящей лучиной вхожу К шестипалой неправде в избу: – Дай-ка я на тебя погляжу — Ведь лежать мне в сосновом гробу. А она мне соленых грибков Вынимает в горшке из-под нар, А она из ребячьих пупков Подает мне горячий отвар. – Захочу, – говорит, – дам еще. Ну а я не дышу, сам не рад… Шасть к порогу. Куда там! В плечо Уцепилась и тащит назад. Вошь да глушь у нее, тишь да мша, Полуспаленка – полутюрьма. – Ничего, хороша, хороша: Я и сам ведь такой же, кума… 4 апреля 1931

«Я пью за военные астры, за всё…»

Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня, За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня, За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин, За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин. Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин, За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин. Я пью, но еще не придумал — из двух выбираю одно — Веселое асти-спуманте иль папского замка вино. 11 апреля 1931

Рояль

Как парламент, жующий фронду, Вяло дышит огромный зал, Не идет Гора на Жиронду И не крепнет сословий вал. Оскорбленный и оскорбитель, Не звучит рояль-Голиаф, Звуколюбец, душемутитель, Мирабо фортепьянных прав. – Разве руки мои – кувалды? Десять пальцев – мой табунок! И вскочил, отряхая фалды, Мастер Генрих – конек-горбунок. Чтобы в мире стало просторней, Ради сложности мировой, Не втирайте в клавиши корень Сладковатой груши земной. Чтоб смолою соната джина Проступила из позвонков, Нюренбергская есть пружина, Выпрямляющая мертвецов. 16 апреля 1931

«– Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…»

– Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, — Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого! Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шёпотью, И продолжалась она керосиновой мягкою копотью. Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым… – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, — Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого! Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я: Небо как палица грозное, земля словно плешина рыжая… Дальше – еще не припомню – и дальше как будто оборвано: Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью… – Нет, не мигрень, – но холод пространства бесполого, Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой! 23 апреля 1931

«Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…»

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда. Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда. И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье — Обещаю построить такие дремучие срубы, Чтобы в них татарва опускала князей на бадье. Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи — Как, прицелясь насмерть, городки зашибают в саду, — Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе И для казни петровской в лесах топорище найду. 3 мая 1931

Канцона

Неужели я увижу завтра — Слева сердце бьется – слава, бейся! — Вас, банкиры горного ландшафта, Вас, держатели могучих акций гнейса? Там зрачок профессорский орлиный, — Египтологи и нумизматы — Это птицы сумрачно-хохлатые С жестким мясом и широкою грудиной. То Зевес подкручивает с толком Золотыми пальцами краснодеревца Замечательные луковицы-стекла — Прозорливцу дар от псалмопевца. Он глядит в бинокль прекрасный Цейса — Дорогой подарок царь-Давида, Замечает все морщины гнейсовые, Где сосна иль деревушка-гнида. Я покину край гипербореев, Чтобы зреньем напитать судьбы развязку, Я скажу «села» начальнику евреев За его малиновую ласку. Край небритых гор еще неясен, Мелколесья колется щетина, И свежа, как вымытая басня, До оскомины зеленая долина. Я люблю военные бинокли С ростовщическою силой зренья. Две лишь краски в мире не поблекли: В желтой – зависть, в красной – нетерпенье 26 мая 1931