За то, что я руки твои не сумел удержать…
вернуться

Мандельштам Осип Эмильевич
Шрифт:
II
Зашумела, задрожала, Как смоковницы листва, До корней затрепетала С подмосковными Москва. Катит гром свою тележку По торговой мостовой И расхаживает ливень С длинной плеткой ручьевой. И угодливо-поката Кажется земля – пока, Шум на шум, как брат на брата, Восстает издалека. Капли прыгают галопом, Скачут градины гурьбой С рабским потом, конским топом И древесною молвой.
III

С.А. Клычкову

Полюбил я лес прекрасный, Смешанный, где козырь – дуб, В листьях клена – перец красный, В иглах – еж-черноголуб. Там фисташковые молкнут Голоса на молоке, И когда захочешь щелкнуть, Правды нет на языке. Там живет народец мелкий, В желудевых шапках все, И белок кровавый белки Крутят в страшном колесе. Там щавель, там вымя птичье, Хвой павлинья кутерьма, Ротозейство и величье И скорлупчатая тьма. Тычут шпагами шишиги, В треуголках носачи, На углях читают книги С самоваром палачи. И еще грибы-волнушки В сбруе тонкого дождя Вдруг поднимутся с опушки Так – немного погодя… Там без выгоды уроды Режутся в девятый вал, Храп коня и крап колоды, Кто кого? Пошел развал… И деревья – брат на брата — Восстают. Понять спеши: До чего аляповаты, До чего как хороши! 3–7 июля 1932

«Дайте Тютчеву стрекозу…»

Дайте Тютчеву стрекозу — Догадайтесь почему. Веневитинову – розу, Ну а перстень – никому. Баратынского подошвы Раздражают прах веков. У него без всякой прошвы Наволочки облаков. А еще над нами волен Лермонтов – мучитель наш, И всегда одышкой болен Фета жирный карандаш. Май 1932

К немецкой речи

Б.С. Кузину

Freund! Versaume nicht zu leben: Denn die Jahre fliehn, Und es wird der Saft der Reben Uns nicht lange gluhn! Ewald Christian Kleist [4]
Себя губя, себе противореча, Как моль летит на огонек полночный, Мне хочется уйти из нашей речи За всё, чем я обязан ей бессрочно. Есть между нами похвала без лести И дружба есть в упор, без фарисейства, Поучимся ж серьезности и чести На Западе у чуждого семейства. Поэзия, тебе полезны грозы! Я вспоминаю немца-офицера: И за эфес его цеплялись розы, И на губах его была Церера. Еще во Франкфурте отцы зевали, Еще о Гёте не было известий, Слагались гимны, кони гарцевали И, словно буквы, прыгали на месте. Скажите мне, друзья, в какой Валгалле Мы вместе с вами щелкали орехи, Какой свободой вы располагали, Какие вы поставили мне вехи? И прямо со страницы альманаха, От новизны его первостатейной, Сбегали в гроб – ступеньками, без страха, Как в погребок за кружкой мозельвейна. Чужая речь мне будет оболочкой, И много прежде, чем я смел родиться, Я буквой был, был виноградной строчкой, Я книгой был, которая вам снится. Когда я спал без облика и склада, Я дружбой был, как выстрелом, разбужен. Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада Иль вырви мне язык – он мне не нужен. Бог Нахтигаль, меня еще вербуют Для новых чум, для семилетних боен. Звук сузился. Слова шипят, бунтуют, Но ты живешь, и я с тобой спокоен. 8–12 августа 1932

4

Друг! Не упусти (в суете) самое жизнь. // Ибо годы летят // И сок винограда // Недолго еще будет нас горячить! Эвальд Христиан Клейст (нем.)

Ариост

Во всей Италии приятнейший, умнейший, Любезный Ариост немножечко охрип. Он наслаждается перечисленьем рыб И перчит все моря нелепицею злейшей. И, словно музыкант на десяти цимбалах, Не уставая рвать повествованья нить, Ведет – туда-сюда, не зная сам, как быть, — Запутанный рассказ о рыцарских скандалах. На языке цикад – пленительная смесь Из грусти пушкинской и средиземной спеси, Он завирается, с Орландом куролеся, И содрогается, преображаясь весь. И морю говорит: шуми без всяких дум, И деве на скале: лежи без покрывала… Рассказывай еще – тебя нам слишком мало. Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум. О город ящериц, в котором нет души — Когда бы чаще ты таких мужей рожала, Феррара черствая! Который раз сначала, Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши! В Европе холодно. В Италии темно. Власть отвратительна, как руки брадобрея. А он вельможится всё лучше, всё хитрее И улыбается в крылатое окно — Ягненку на горе, монаху на осляти, Солдатам герцога, юродивым слегка От винопития, чумы и чеснока, И в сетке синих мух уснувшему дитяти. А я люблю его неистовый досуг, Язык бессмысленный, язык солено-сладкий И звуков стакнутых прелестные двойчатки… Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг. Любезный Ариост, быть может, век пройдет — В одно широкое и братское лазорье Сольем твою лазурь и наше Черноморье. …И мы бывали там. И мы там пили мед… 4–6 мая 1933

«Не искушай чужих наречий, но постарайся…»

Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть: Ведь все равно ты не сумеешь стекла зубами укусить! О, как мучительно дается чужого клекота почет: За беззаконные восторги лихая плата стережет! Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот В последний раз перед разлукой чужое имя не спасет. Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас, Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз? И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических губ. Май 1933

«Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг…»

Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг — Язык бессмысленный, язык солено-сладкий И звуков стакнутых прелестные двойчатки… Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг! Май 1933, август 1933

«Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…»

Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым, Как был при Врангеле – такой же виноватый. Комочки на земле. На рубищах заплаты. Всё тот же кисленький, кусающийся дым. Всё так же хороша рассеянная даль. Деревья, почками набухшие на малость, Стоят как пришлые, и вызывает жалость Пасхальной глупостью украшенный миндаль. Природа своего не узнает лица, И тени страшные Украйны и Кубани… На войлочной земле голодные крестьяне Калитку стерегут, не трогая кольца. Лето 1933

«Квартира тиха, как бумага…»

Квартира тиха, как бумага, Пустая, без всяких затей, И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей, Имущество в полном порядке, Лягушкой застыл телефон, Видавшие виды манатки На улицу просятся вон. А стены проклятые тонки, И некуда больше бежать, И я как дурак на гребенке Обязан кому-то играть. Наглей комсомольской ячейки И вузовской песни бойчей, Присевших на школьной скамейке Учить щебетать палачей. Пайковые книги читаю, Пеньковые речи ловлю И грозное баюшки-баю Колхозному баю пою. Какой-нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и крови смеситель, Достоин такого рожна. Какой-нибудь честный предатель, Проваренный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель Такую ухлопает моль. И столько мучительной злости Таит в себе каждый намек, Как будто вколачивал гвозди Некрасова здесь молоток. Давай же с тобой, как на плахе, За семьдесят лет начинать — Тебе, старику и неряхе, Пора сапогами стучать. И вместо ключа Ипокрены Давнишнего страха струя Ворвется в халтурные стены Московского злого жилья. Ноябрь 1933