В дверь постучали. Неужели Дезирэ решил поиграть в вежливость? Да нет, не думаю. Я набросила вуаль.

— Войдите.

— Простите, можно к вам?

Она-то что тут забыла?! Но… любимая девушка моего врага… Пусть не лжёт, что не способен любить, и что ему все безразличны. Любую другую он бы давно или прибил, или жестоко обидел. С Люсьеном же он ведёт себя как сторожевой пёс с ребёнком хозяина: скалится, рычит, но не кусает. Злится, бесится, но ведь до сих пор не отправил в башню, как грозился. А Дезирэ не был человеком пустых угроз.

«Я — хорошая девочка, я очень хорошая, послушная, добрая и покладистая девочка», — напомнила я самой себе и обернулась.

— Заходи, Люс. Хотя… может быть, наедине я могу называть тебя Осень? Или это прозвище обижает тебя?

— Это имя. Меня зовут Осения.

Дурацкое имя. Впрочем, нет. Имя красивое. Дурацкая сама девчонка. Она прошла, плотно закрыла дверь и встала рядом со мной:

— Простите меня, — а глаза-то на мокром месте, — это из-за меня он к вам так… Я не думала, что нарушаю правила, что вас обижаю и… Вы можете меня не прощать, я просто хочу, чтобы вы знали: я поняла. И я… мне жаль.

Губы её дёргала судорога, глаза смотрели в пол. Извинения? Неожиданно.

— Ну что ты! — пропела я ласково. — У меня просто сдали нервы. Этот город… Понимаешь, я видела его сто лет назад, и тогда он выглядел совершенно иным. Радостным, зелёным, сытым и очень красивым…

— Зелёным?

— Да, здесь было множество источников, прудов, колодцев, каналов…

Глаза Осени заблестели.

— Давайте его восстановим? Вчера Дезирэ разбил каменный затор на реке, вернул её в старое русло, и прорыл канавы вдоль полей. Но он может только разрушать. Я уговорила его, что рытьё канав это, в каком-то смысле, разрушение слоя почвы. Так же, как колодцы. Но я не смогла придумать, как можно подвести под разрушение выращивание, например, зерна. Или деревьев.

— Он сделал мне платья. Вряд ли это можно назвать разрушением ткани…

— Не знаю. Может, такие мелочи он и может, но… Пойдёмте, я вам кое-что покажу… Если можно. Я не сильна в этикете, я не умею всего этого. В моём мире ни к кому не обращаются «ваше величество». Я могу по отчеству, но я не знаю имени вашего отца.

— Не надо, — я вздохнула и поднялась.

Почему бы и нет? Хоть отвлекусь от мрачных мыслей. Да и наладить отношения с любимой девушкой Дезирэ было бы совсем неплохо. Иметь союзника в стане врага — мудро. К тому же, неплохо было бы хоть что-то узнать о самом принце.

— Куда ты хочешь меня отвести? — спросила я кротко.

Осения хотела отвести меня за городские ворота. Мы шли пешком — странная девчонка настояла на этом — и, когда я увидела сожжённую дотла черешню, я невольно приостановилась и отвернулась.

На небе клубились сизые тяжёлые тучи, местами их пронзали жаркие лучи.

— Здесь было дерево… ещё вчера днём, — потрясённо прошептала Осень, подошла и присела рядом с обуглившимся пнём.

— Я его спалила, — неожиданно для себя призналась я и закусила губу.

Ну зачем? С чего вдруг такая глупая откровенность?!

Девушка-паж обернулась, глянула на меня. А я вдруг подумала, что она и правда похоже на осень. Глаза — серый туман печали, бледное лицо, волосы — первый снег. Не на ту осень, которая сразу после лета — нарядная и яркая, а ну ту, что приходит в сезон предзимних дождей.

— Давайте посадим новое?

— Не хочу, — зло фыркнула я. — Это было особенное дерево. Его сажала моя мать, я с ним играла в детстве. А новое будет… новым.

— Понимаю, — прошептала девушка.

Да что она там понимает?!

Город встретил нас вонью давно нечищеных улиц. Я сморщилась:

— Какие же люди всё-таки свиньи…

— Они голодны, — возразила Осень. — У них ни на что нет сил. А для чистоты тоже нужны силы. И для радости.

— Что я могу сделать? — резко отозвалась я. — У меня не хватит на всех еды. Ты скажешь: отменить войну. Хорошо, согласна с тобой. Война — это дорого. Вот только твой Дезирэ желает войны. Если ты сможешь убедить его, то я тебя поддержу. Сама я, как ты понимаешь, сделать это не в состоянии.

Она насупилась:

— Вы же королева…

— Почти дохлая, — напомнила я.

На этом спор и завершился.

Мы шли мимо жалких домишек, перепрыгивая через вонючие лужи и кучи гнилого мусора, о происхождении которого я старалась не задумываться. А затем Осень взяла меня за руку и ввела внутрь очередной лачуги. Там, прямо на полу, в груде тряпья, накиданном под окном, лежала женщина. Она была мертва. На тощей груди её копошился ребёнок, пытавшийся сосать молоко. Копошился слабо, словно весенняя муха. Два других лежали неподвижно по обе стороны от матери.