Мы пробрались в коровник, и большая белая в рыжих пятнах корова повернула к нам тупорогую голову.

— Му-у, — выдохнула устало.

— Есть хочешь? — уточнила я у Гарма.

— Тяф, — подтвердил он.

Я забросила сено в кормушку, взяла ведро, прошла, поставила ведро под вымя и принялась доить. Выдаивать корову полностью, конечно, не стала — мне нужно-то было пару кружек и одну Гарму. Это было, конечно, воровство, но есть хотелось очень сильно. Первой выпила свою долю я, а пёсик вылакал остаток.

В коровнике мы просидели часа четыре, и рыжая Красотуля (я вспомнила, как её звали) уже совершенно перестала обращать на нас внимания. Люсинда была женщиной суровой: мужики-кожевники стаскивали шляпы с голов, едва завидев её в конце улицы, но ко мне королева кож всегда была добра, и даже когда я «рехнулась» нет-нет да и подкармливала масляной сладкой пышкой. Моя талия ей за эту доброту спасибо не говорила, а вот вечно голодный желудок — ещё как.

Конечно, я вытащила лягушку из кармана и попыталась пристроить в какую-нибудь из щелей, но та, видимо, пригрелась и проворно заскочила обратно. Ну и ладно. Лес лучше коровника.

Когда начало смеркаться, Гарм разбудил меня тихим ворчанием. Я сползла со стога сена, вытащила из кос соломинки и высунула нож наружу. Пёсик выбежал первым и уверенно направился вперёд. Я зашагала за ним. На улице быстро темнело. Это были последние дни перед солнцеповоротом, самые тёмные дни в году. Дул резкий ветер, заметая тёмные улицы снегом, и редкие прохожие отчаянно кутались в шерстяные плащи, пытаясь спрятаться от дыхания севера.

А ведь в моём детстве зимы не были столь холодны. В конце декабря могло выпасть немного снежка, в котором любила играть детвора, лужицы покрывало льдом, а в феврале уже распускались первые цветы. Всё изменилось прошлой зимой. Помнится, я встала с одра болезни, едва не ставшего одром смерти, и увидела в окно совершенно белую улицу. Это была ужасная зима, дрова отпускали едва ли не по цене золота, и длились холода до самой весны — таять снег начал лишь в марте. Нянюшка любила повторять, что люди стали злы, а потому гибель мира очень близко.

— Помяни моё слово, антихрист уже народился…

Но мне зима нравилась. Особенно снег. Особенно в лесу.

Когда мы добрались до собора, на небе багровела туча — солнце только-только зашло, и его отсветы разливались кровавой лужей по небу. На нежно-лавандовом фоне готический храм выглядел едва ли не зловеще, и как-то сразу вспомнились истории о призраках, которые бродили тут по ночам. Отец Аббас, жадный сквалыга, доведший служку до смерти от голода и не простивший бедной вдове долг в полмедяка, отчего та повесилась в сарае и теперь вечно преследует призрак жадины. Кровавая Женевьева, отравившая шесть мужей и под присягой клявшаяся в своей невинности. Её застали с поличным, как раз когда мачеха пыталась утопить сына своего последнего мужа. Отец Фабиан, обожавший между мессами разбойничать на большой дороге. А его внебрачный сын заманивал влюблённых девушек в лес и там убивал их. Последняя из «невест» последнего случайно застала расправу над предпоследней, подобрала отрубленный пальчик с кольцом, смогла сбежать и обвинить жениха в непотребстве. Но Ксавье в соборе бродит только от Пасхи до Троицы, проклиная своего батюшку за сожительство с матушкой, а в остальное время предпочитает завывать или на большой дороге, или на Рыночной площади, где был когда-то повешен.

Кстати, на той самой большой дороге, куда предстоит выйти мне… Да ещё и в тёмные дни, когда дьявол сумасбродничает перед Светлым Рождеством Христовым.

В соборе было темно — редкие свечи не могли разогнать мрак из-под высоких сводов. У исповедальни бубнил свои грехи кто-то из прихожан, да ещё пара вдов читали молитвенники при зажжённых свечах. Кто-то принёс в храм ёлки, и они, мохнатые, тёмные, выглядели по сказочному жутко.

Гарм снова спрятался под мою юбку.

— Боженька, прости, — прошептала я, окунула пальцы в святую воду при входе и коснулась лба. — Знаю, собакам нельзя, но… это ж твоё творение, верно? И мы сейчас уже уходим.

Потом пришлось снова просить прощения, так как я стянула одну из недавно зажжённых свечек из подсвечника перед святым Николя.

Мы юркнули на каменную винтовую лестницу, ведущую в крипту. Теперь бы вспомнить, где этот самый ход… Когда-то, когда я была совсем маленькой, мне его показывала матушка. Она была племянницей аббата, очень доброго дедульки с лучиками в уголках глаз, с карманами, полными орешков.

Мои воспоминания прервал Гарм, тявкнул, вырвался и решительно бросился влево.

— Ты знаешь, где вход? — глупо спросила я, а потом сообразила: наверное, пёсик чует сквозняк…

И тут же рассмеялась: да просто, наверное, крыса там. Но пришлось идти за ним. Наш путь в почти кромешной темноте преградила запертая кованая решётка, и я вдруг вспомнила: да, точно! Именно там он и есть. Вот только как проникнуть? Замка не было, но щеколду снаружи открыть было невозможно…

— Кажется, мы попали, — пришлось признаться после пяти неудачных попыток.

А, кстати, если дверь заперта изнутри… Но додумать я не успела. Гарм проскользнул в узкий проём между прутьями, прыгнул, ударив лапками по щеколде, затем ещё и ещё раз. И снова. Ему понадобилось совершить десять или больше, прыжков прежде чем я дотянулась до щеколды и смогла её дооткрыть.

Мы вошли, и я снова заперла решётку. А затем присела на корточки, стиснула уши пёселя, притянула морду к себе и поцеловала в мокрый носик.

— Молодчинка, Гарм! Ты ж мой спаситель! Лучше уж я за тебя замуж выйду, чем за седьмую ворону.

Ещё минут десять ушло, чтобы вспомнить, как открывается тайный ход. Потом я надавила на кирпич, повернула выпуклость на небольшой могильной колонне, а затем надавила плечом на дверь, и та открылась.

Уф.

Гарм бросился вперёд, я за ним. И едва не полетела вниз по узким, влажным ступенькам. Схватилась за стену, обдирая кожу на ладони.