«Дёшево и практично», — хмыкнул Герман, стоя сбоку от манежа.

Женщин всех согнали позади кагана, и Иевлева удивило, что красавицы, пусть и скрытые покрывалами, всё же допускаются на подобные зрелища. А с другой стороны, без восторга женщин мужские состязания теряют половину своей привлекательности. «Большую половину», — решил Герман и невольно рассмеялся. Надо будет рассказать Мари анекдот про большую и меньшую половины.

Он глубоко вдохнул нагретый солнцем воздух.

«И стадион. Вот бы построить нормальный стадион… Но где же взять камнетёсов, плотников и вообще специалистов?». И тут же вспомнил: нигде. Стадион расположится там же, где и дворец: на личном архитектурном кладбище Иевлева. Тут Герману стало досадно: редко какой петербургский архитектор получает столь перспективный заказ. Тем более, молодой архитектор.

— Будь другом, подержи, — Бертран протолкался к товарищу и сунул ему в руку свёрнутый плащ.

— Ты куда?

— Разомнусь немного.

Чёрные глаза Кота горели воодушевлением. Настолько взбудораженным Герман видел друга лишь однажды, когда Бертран принимал участие в хард-эндуро. В тот год Геленджик не радовал участников погодой: от ливней дороги и без экстремальной гонки развезло, и было довольно холодно, но Кот, ещё не бритый, с пружинистой рыже-красной шевелюрой и золотой щетиной на щеках, в чёрно-зелёной байкерской экипировке выглядел мальчиком, которому лётчик дал поносить настоящий шлемофон.

— Не поубивай там кочевников. Они нам ещё пригодятся, — пошутил Герман.

Он встревожился, и в глубине души считал идею друга блажью, но они были давними товарищами и слишком друг друга уважали, чтобы учить жить.

Герман приготовился созерцать зрелище мужиков, искренне дубасящих друг друга кривыми саблями, соревнующихся в длине копья и способности пробить набитые сеном тюки с возможно дальнего расстояния. В конце концов, было в этом что-то звериное, природное, прекрасное в своей первобытной хищности, сродни знаменитому Дискоболу, которого Герман с детства не любил.

«Можно было бы в одном из дворов или в уголке парка соорудить площадку тренажёров. Наподобие тех, что в Александрии…», — снова подумал Иевлев и снова с досадой одёрнул себя. Зачем пополнять коллекцию несбыточных проектов.

И тут он заметил, что каган со своего помоста ему подмигивает, и сообразил: Охраш подзывает мага-архитектора к себе.

Когда Герман смог протиснуться через толпу и взойти на помост, уже взревели рожки и длинные, выше человеческого роста, трубы. Ударили барабаны, загрохотали, рассыпая мелкую дробь. А потом всё смолкло, и по нестройным рядам зрителей пронеслось дружное: «о-о-о».

Каган пальцем показал на место рядом с собой. Это была высокая честь, и палец, удлинённый специальной металлической накладкой на ноготь. На этой накладке сверкали драгоценные турманлины. Герман сел по-турецки, подобрав полы халата.

— Сделай мне фонтаны для вина, — хитро улыбаясь, попросил Охраш. — С вином и с мёдом.

Герман вздохнул.

— С вином возможно, если у вас достаточно вина. А вот с мёдом… там слишком высокая вязкость, у нас хватит мощностей…

— А ты сделай.

— Невозможно, — решительно отрезал Иевлев и нахмурился.

Зрители закричали, подбадривая двух бойцов, танцующих друг вокруг друга свой сабельный танец.

— Цэ-цэ-цэ, — ещё лукавей ощерился Охраш. — У тебя красивая жена. Белая как луна. Я дам тебе свою доць, хоцешь?

— Зачем? У меня ведь уже есть жена.

— Будет две. Две луцше, цем одна. Тебе нравяца больше тонкие или пышные?

Герману нравились тонкие, но он не счёл нужным говорить о своих предпочтениях. Тем более что «невесты» сидели позади кагана и чутко вслушивались в каждое слово.

— И в тех и в других есть своя прелесть, — дипломатично уклонился Иевлев.

— Возьми двух.

Герман промолчал, не зная, что сказать. Это были дикие люди со странными взглядами. Заявишь, что тебе хватит одной — сочтут слабосильным мужчиной, ещё чего доброго. А мужская сила у дикарей очень даже ценилась, Иевлев это уже понял. Когда они только приехали в Драконий стан, и Эйдэн, преклонив колено, поведал своему повелителю о тьме, пожирающей мир, об отце, сгинувшем вместе с целой армией, вперёд выступил Седьмой ворон — седоусый угрюмый мужик — и обвинил Третьего в трусости. Обвинение основывалось в том числе и на факте, что старший сын Эйдэна умер от какой-то болезни, и у обвиняемого остался лишь один-единственный сын.

— Трусы не рождают мужчин, — гордо заявил надменный обладатель пятерых статных сыновей, младшему из которых было что-то около двадцати лет и красотой он походил на девицу. Если бы не кадык, конечно. И не тёмная полоска, пробивающаяся над губой.

Логика утверждения была спорной, но и каган, и толпа приняли её как само собой разумеющуюся. Затем вышла усатая темноволосая женщина, раздобревшая, в узорчатом халате, украшенном драгоценностями, плюнула на землю и заявила, что отныне трус Эйдэн ей не муж.