Может быть, ублюдок как раз в этот момент на них дрочит.

Твою дочку засунули в машину. Твою дочку, наверное, пытали, насиловали, а потом засунули в машину, которая...

И ведь этот грёбаный ублюдок почти наверняка запихал её туда живой.

Да это ж неебическое чудо, как вообще может продолжаться мир? Как могут ездить машины, дети — играть на своих «Нинтендо» и болтать про очередную игру «Лейкерс», как могут снимать идиотские мультики про смурфиков для других детей, как может президент и дальше спокойно заливать на прессухах? Как может вообще продолжаться всё это блядское говно? [40]

Кто-то замучил его дочурку насмерть.

Он выглянул из окна и воззрился на монументальный фиберглассовый знак X, переливавшийся блёстками цветовых сполохов над парковкой книжного магазина, словно кожа рептилии или солнечный свет на осколках стекла. Рядом с поребриком с тупой назойливостью бродила карга-мексиканка, согбенная временем — собирала милостыню в алюминиевую кружку в одной из великого множества враждебных пешеходам зон Лос-Анджелеса.

— Бросай ты это дело и сдохни, — сказал Гарнер карге сквозь зубы.

Небо рассекла струя выхлопа реактивного двигателя самолёта, поднявшегося откуда-то из-за холмов, надо полагать, из аэропорта Бэрбанк. Самолёт, мрачно фырча, уполз на запад, вероятно, унося ничего не подозревающих туристов в кошмар потрёпанных, загаженных гавайских курортов.

На стене мексиканского бара, снабжённого собственной, хотя и маленькой, парковкой, красовались психоделические водяные знаки граффити испаноязычных банд. Над ним что-то трудноразличимое свисало с проводов — возможно, тенниски, связанные вместе и заброшенные туда в шутку. Углеводородная пурга сеялась с затянутых смогом небес.

Когда Констанс было пять, она принесла ему свою первую куклу Барби.

— Думаю, Барби заболела, пап, — Констанс уже несколько недель тосковала и плохо ела. Он посмотрел на куклу — вроде бы целая. Подумал, что Констанс хочет поиграть, и сказал:

— Хорошо. Тогда я буду доктором, а ты медсестрой, и мы...

— Нет! — Девочка расплакалась. — Ей правда плохо.

Он уставился на дочь, и ему вдруг пришло в голову, что она говорит о смерти собственной матери. Он взял её на руки и спросил:

— А ты как? Тебе не плохо?

Он увлёк её разговором на эти темы, и девочка сперва расплакалась навзрыд, а потом ей полегчало. Не было драматического момента: Папа, Барби стало лучше! Но шли недели, он проводил с ней свободное время и развлекал её, и понемногу стал замечать, как девочка отходит, веселеет, как возвращается к ней интерес к играм с другими детьми. Он чуть не разрыдался сам от облегчения. Он понял, что они смогут жить рядом. Он показал ей, что придёт на выручку.

Она справится.

Мы это сделаем. Всё будет хорошо.

Полиция считала... что её... в какой-то агрегат...

Сидя в гостиничном номере на ближнем к даунтауну конце Голливуд-бульвара, далеко от мест, где японские туристы оживлённо щёлкали отпечатки рук Мэрилин Монро в бетоне и памятную звезду Боба Хоупа на тротуаре, он произнёс вслух:

— Горе? Что за идиотская шутка!

Как если бы он заслужил погоревать!

О Господи, Господи, Господи.

Он боялся плакать и кричать. Он чувствовал себя жуком, отчаянно пытающимся ускользнуть из-под великанской подошвы. Он забивался в трещины меж половиц, припадал к земле, стараясь не привлекать к себе внимания. Чтобы его не раздавило... чёрной, беспросветной, всесокрушающей тяжестью своего отсутствия. Как раздавило и сплющило её.

Несомненно, она кричала, плакала, звала его. Он не пришёл. И неважно, что он её не слышал и не мог прийти. Вот теперь он наказан по-настоящему, по полной программе.

Однако частичка его радовалась происходящему. Маленькая часть, которую он сознательно подавлял, загонял в угол, игнорировал и морил голодом много лет. Существо, промежуточное по уровню развития между паукообразным и растением. Паук, выведшийся не из яйца, а из какого-то семечка, ползущая тварь с корешками. Ликёр её возбудил, отчаяние подстегнуло. Радость её было не передать словами. Перед ним раскрылся целый мир самоуничтожения. И тварь эта воспряла духом.

Это было наркотическое пристрастие, которое так в действительности и не умерло в нём.

Ликёра, безусловно, окажется недостаточно. Гарнер поднялся и пошаркал к двери.

Пора разжиться чем-то посерьёзней.

Постепенно у Прентиса развилась боязнь засыпать. В последнее время он ворочался не меньше часа, прежде чем забыться, и в голове его роились тёмные, путаные мысли. Он пытался думать о чём угодно, только не о Джеффе, Митче, Эми и Артрайте, но думал почти исключительно о Джеффе и Митче, Эми и Артрайте.