Гарнер сглотнул, во рту у него стало очень сухо. Он сделал долгий глоток «Севен-Ап». Ткани его тела стали подобны пескам пустыни в ожидании животворного дождя.

— А не могла это быть подделка? Кости, украденные из какой-то медшколы или... там попадались органы?

— Попадались. Те, что не перемололо в... кашу.

— А кожа?

— Я не встречал. Но там много всего было... так навскидку и не скажешь, что. Мне не слишком-то хотелось наклоняться ближе.

Это большой город. Это не обязательно она.

— Но... почему вы вообще...

— Как я слышал, это все были молоденькие девчушки, судя по костям, — пожал плечами сыщик. — Я не хочу показаться вам слишком жестоким и всякое такое, но...

— А идентификация?..

Он не договорил. Сердце так бухало в груди, что ему на миг почудилось, будто Блюм вот-вот услышит.

— Нет. То, что уцелело, что не переломано и не перемолото, даже не стали регистрировать. Вы же понимаете, кости могли вытащить откуда угодно: копы подумали так же, как и вы сейчас. Нет возможности приписать их каким-то определённым пропавшим девушкам. Идентификация крайне затруднена. В ЛА и округе сейчас так много подростков пропадает... это что-то неслыханное.

— Угу, я понимаю.

У Гарнера в стакане шипучки оставалось на палец. Он смотрел на медленно, очень медленно таявший в стакане лёд.

— Если покрутиться по городу денек-другой, особенно если вы сами нездешний, то начинаешь понимать, что статистика исчезновений подростков довольно правдоподобна, Блюм.

— У вас есть отпечатки пальцев вашей девочки?

— Да. Я оставил их вашему начальству в офисе ещё при первом визите. И я предоставил их полиции. Они должны уже попасть в главный компьютер полицейского управления ЛА.

— Насколько мне известно, с Мокрухи пока ещё ни разу не удавалось снять отпечатки. Вы, пожалуйста, не смотрите на меня так, я понимаю, что предположение довольно шаткое, но что, если бы мы попросили копов ещё раз всё проверить, просто чтобы исключить такую вероятность, и если бы они нашли на этих телах какие-нибудь отпечатки... по правде говоря, это и телами-то назвать сложно...

— Я это уже слышал, — процедил Гарнер сквозь зубы.

Внезапно его скрутил приступ тошноты. Его замутило от вони мужского туалета, от выдохшегося пива, от перегара, которым пропах сам Блюм. Ему захотелось накричать на Блюма, сказать, что тот сам себя губит выпивкой, но потом успешно выработанный самоконтроль взял верх, и Гарнер ограничился только:

— Мне бы на воздух нужно. Просто имейте в виду её приметы, ладно? Я с вами созвонюсь.

Гарнер выбрался из пивнушки, ковыляя, точно пьяный. Точно пьяный. Из любимой Блюмовой дешёвой пивнушки. Несколько мгновений Гарнер брёл, точно выпивоха, но в голове у него царила ужасающая, тошнотная ясность.

В её голове появлялись картинки — вроде бы ниоткуда. Но она знала, откуда именно. Не Эфрам, не Бог и не Сатана посылали их. Они исходили от неё самой, от той части её естества, у которой Констанс не сумела отобрать способность что-то чувствовать. Констанс сидела сейчас под лимонным деревом на заднем дворике нанятого Эфрамом маленького кондо. Растянулась в шезлонге. На ней были белое бикини, которое купил Эфрам, и очки от солнца, которые девушка надевала всякий раз, как он ей позволял. Эфрам нажал какие-то кнопки в её мозгу, и поэтому она не чувствовала боли.

Эфрам остался в домике, увлечённо царапая что-то в своей маленькой записной книжке. Единственное время дня, когда он оставлял её в одиночестве, и она пыталась насладиться относительной свободой от него. Впрочем, ей было превосходно известно, что он продолжает на свой манер наблюдать за ней. Наверное, даже подумать не позволит о том, чтобы перебраться через ту белую деревянную ограду и сбежать. Она сидела тихо и смотрела на себя саму, удерживаемую стальными штырями. Довольно чёткое мысленное изображение, что-то вроде слайдопроекции. Констанс, пронзённая тремя стальными прутьями дюймовой толщины, так что один торчит в буквальном смысле слова у неё из груди, другой пересекает шею, а третий — виски, то бишь, надо полагать, проходит через мозг. Констанс счастливо улыбалась, болтала, щебетала, не подавая и виду, что стальные прутья ей мешают.

Потом картинка пропала, чтобы смениться другой. Констанс на вечеринке, говорит с гостями так, словно она здесь хозяюшка, но вокруг шеи у неё туго стянутая удавка, лицо почернело от удушья, будто она мертва или... да нет же, она не совсем мертва, она постоянно балансирует на краю смерти от удушения, но не пересекает этот край, не совсем, ещё нет, и прохаживается по залу, пожимает руки, обнимает гостей, улыбается, извиняется: «Простите за эту верёвку!» — сдавленным, придушенным голосом. Никого это вроде бы не удивляет.

А потом она увидела себя в стальном шаре, который оказался слишком тесным, чтобы поместиться в нём с удобством, но втиснуться она в него всё же сумела, скрючилась, выгнулась, подтянула ноги, принялась выкручиваться в поисках выхода, потому что знала — должен где-то здесь быть выход, должна отыскаться дверка наружу, она пыталась её найти, но не могла, а стенки шара медленно сужались...

Она почувствовала его приближение ещё до того, как услышала слова.

— Констанс?

— Что?