Струйки воды бежали среди прядей, неспособные их вымочить, и только частью те потяжелели, слиплись и прильнули к коже. Россыпь лепестков запуталась по всей длине.

“То добрый знак” — подметила Йерсена.

— Духи Юга! Духи воинов и крепкого здоровья, вам приносим жертву! Файе-вас, сорсаэ!

На этот раз вода была с желтыми крапинками суайры — и горечь в запахе прорезалась сильней.

По согнутой спине бежали крупные мурашки, обгоняющие струи — те огибали бугры позвонков, терялись в темноте волнующейся глади.

— Духи Востока! Духи путешествий и удачи, вам приносим жертву! Файе-вас, ройнаэ!

Теперь в лицо пахнуло цитрусовой кислотой, а в вымоченных насквозь волосах осела россыпь меленьких красных цветов — руки тянулись их стряхнуть, но Йер сидела и старательно шептала с остальными.

— Духи Севера! Духи ремесла, наук и знаний, вам приносим жертву! Файе-вас, виитаэ!

Женщина зачерпнула из последнего сосуда и плеснула Йергерту на голову.

— Готов ли ты отринуть все, что есть, и Духам вверить все, что после этого останется? — спросила она. Отзвуки глубокого грудного голоса гуляли среди сводов.

В звенящей тишине с шипением погас светильник, и журчала бойкая мелодия ручья.

— Готов, — выдохнул Йергерт. Голос не послушался, пропал, но все равно ответ звучал решительно, даже отчаянно.

И женщина тогда коснулась его головы и резко опустила ее вниз, под воду.

На сей раз тишина была зловещая и тягостная.

В этот самый миг Духи решают: тот, кто не достоин, головы уж не поднимет никогда. И хоть Йерсене не случалось за все годы этого застать, она невольно замерла на вдохе, даже не моргала, пока долгие мгновения текли вместе под звуки ручейка.

Женщина наконец-то руку убрала.

Йергерт рванулся из воды и с резким жадным вдохом уперся в колено; вдох этот был жаден до того, что юноша им чуть не захлебнулся. Он тряс головой, откидывал мокрые волосы, а Йер медленно выдыхала, чувствуя, как что-то намертво натянутое глубоко внутри ослабевает.

Она сама не поняла, на что надеялась: на этот громкий вдох — первый вдох жизни новой, орденской, — или же что вздоха уж не будет никакого.

— Встань! — строго повелела женщина. — Духи тебя услышали и жертву приняли. Жизнь твоя, каждый вдох твой, начиная с этого, и каждый удар сердца — все принадлежит им и все существует только ради исполнения их воли. Вода всю прошлую жизнь смыла. Поднимись, чтоб встретить новую.

И Йергерт поднялся. Медленно, словно оглушенный. Даже пошатнулся, выходил нетвердыми шагами.

Он остановился по другую сторону кромки воды и ждал, пока прислужницы поднимутся и выставят все вместе чашу перед ним — большую, глиняную. Каждая из девушек к ней прикоснулась.

Так же вместе они принесли и ризы, взялись его облачать, почти что ослепленные их белизной, светящейся в благоговейном полумраке.

Когда они закончили, Йергерт встал в чашу, а прислужницы присели ровным кругом, кончиками пальцев прикоснулись к ободку изогнутого края.

Старшая из женщин снова зачерпнула воду с запахом сладкой марилии.

— Прими всю благодать, коей омоют тебя Духи Запада, — произнесла она и опрокинула ковш на макушку Йергерту.

— Прими всю благодать, коей омоют тебя Духи Юга…

После последнего ковша в тягучей тишине прождали несколько минут, чтоб Первая вода стекла и в чаше оказалась. В ожидании прислужницы снова взывали; шепот их опять звучал дыханием и стуком сердца.

А Йерсена успокаивалась: дело сделано. Она была уверена, что Йергерт ее не заметил, не узнал. Что он теперь перешагнет край чаши, выйдет прочь из темноты пещеры, и ее присутствие останется маленькой тайной — Йер ее уж точно не откроет никому.

Так все и выходило: время истекло, и встали девушки. Йергерт шагнул. И почему-то повернул вдруг голову

На миг два взгляда встретились. Йерсена уж давно не видела, чтоб он так яростно, так ненавидяще смотрел.

Когда Йер вышла из купален, уж стемнело. К вечеру промозглый ветер разгулялся, а без теплых солнечных лучей мгновенно наползла безжалостная стылость.

Двор был тихий. Все, должно быть, уже собирались к ужину, и окна ремтера впотьмах светились завлекающе и ярко; в них мелькали силуэты братьев, чудилось, что долетали голоса. А Йер вдруг замерла, руками себя обхватила и смотрела на до боли режущие пятна света на стене. Ветер рвал волосы, напитанные влагой, щекотал ими лицо, дразнил нос ароматом. С неба скалил рожки прирастающий, но худосочный пока месяц, что протиснулся сквозь поволоку облаков и окружил себя прозрачно желтым призраком гало.

Йер не хотелось подниматься в ремтер: утомилась. Не из-за купален, а от напряжения, от зудом замершего под ногтями ощущения невыносимой отчужденности, от бесконечной настороженности. Стоит ей ступить в свет зала, ею завладеет суетная круговерть. В ней нужно будет постоянно притворяться, ни за что не расслабляться, каждый миг за чем-нибудь следить.

Там будет Йергерт, что и раньше-то всегда готов был сделать гадость; Содрехт, что порою делал вид, что обращается, как с равной, а порою будто и не видел; будет настоятельница, пристально смотрящая, оценивающая, кутающая в зыбкие обещания, посулы и угрозы… будет и брат Кармунд, чье внимание ей ненавистно и желанно.